Когда уходит земной полубог

Екатерина оглядела покрытый осенним золотом Летний сад. «Вся природа ликует, а я разве не часть оной?»

И явилась дерзкая мысль: «Хозяина-то черти ныне в Олонецкие заводы гонят. А я не поеду, сошлюсь на женскую хворь. И останусь в Санкт-Петербурге — себе во всём вольна. Ведь я ныне коронованная императрица!»

Коронация Екатерины свершилась в Москве ещё по весне, но она всякий раз поражалась своему новому состоянию. «Императрица!» — это слово переливалось для неё излюбленными голубыми алмазными подвесками. И это слово решило всё. «Разве я себе не вольна?!» — билась дерзкая мысль. «Вольна, во всём вольна, ведь ты ныне императрица!»: — ответствовал ей какой-то тайный бес. И она этому бесу поверила.

Когда камер-лакей распахнул перед ней увенчанные амурами светлые двери, солнечный луч упал к её ногам, и по тому лучу золочёным кузнечиком подскакал он, душонок, дорогие сладкие губы. Согнулся в изысканном поклоне, чмокнул в ручку, заглянул бесстыже прямо в глаза. Обмерла сердцем, но глаза не отвела, взглядом ответила. Виллим, конечно, всё понял, усмехнулся уголком губ, громко объявил, что все бумаги по делам вотчинной канцелярии подготовил и может сделать доклад по ним её величеству в любое угодное время.

— Пройди в мой кабинет и жди! — властно приказала Екатерина и грозно оглядела защебетавших фрейлин.

Девки так и зыркают, не дай Бог, учуют нечто, тотчас передадут хозяину. «С ними надо ухо ой как востро держать! — подумала Екатерина. — Иные ведь о том лишь и мечтают, как бы занять моё место. В Астраханском походе, к примеру, Машка Кантемир сама под пьяного хозяина легла и даже понесла от него. А ещё природная княгиня! Да Бог миловал, случился выкидыш, Кантемиршу прогнали со двора. Не то, говорят, уже и корону царскую примеряла!» В тёмных глазах императрицы наливался такой гнев, что фрейлины тотчас замолкли и потупили очи.

Одна гордячка Головкина дерзко выдержала её взор и, похоже, даже усмехнулась нехорошо. «Ну, погоди, барышня! Отплачу я тебе, даст Бог, за все свои страхи!» — зло подумала Екатерина, но в сию минуту отвлёк её весёлый толстячок, этаким колобком подкативший к руке. То был любимый шут, Ивашка Балакирев Екатерина благоволила к нему наособицу, поскольку приведён он был ко двору Виллимом Монсом, у которого выполнял самые тонкие и тайные поручения.

   — Зачем, матушка, гневишься! С утра сердце горячить — к вечеру устанет! Аль сов какой видела, так скажи, я тебе любой сон отгадаю! — тоненьким дискантом проверещал Балакирев, и круглое лицо его расползлось в такую дурацкую улыбку, что стало похоже на широкий масленый блин.

   — А сон и впрямь был чуден! — горловым, искусственным голосом пропела Екатерина. — Будто гуляю я с фрейлинскими девками по летнему огороду и налетел вдруг вихорь и у Катьки Головкиной платье сзади на голову задрал, а под платьем-то ничевошеньки...

Тут, как и ожидала Екатерина, все фрейлины дружно захихикали и обернулись к побелевшей от злости Головкиной.

   — А из-за кустов вдруг как выскочит белый козёл, как поддаст Катьке под голый зад... И к чему бы сие? — Екатерина Алексеевна в недоумении развела руками.

Фрейлины уже не хихикали, а ржали, яко молодые кобылицы. А Балакирев нежданно упал на четвереньки и с диким воплем: «Бее! Блее!» — козликом поскакал на Катиш Головкину. Та едва успела подобрать тяжёлое парчовое платье, чтобы шут не обмарал слюною.

   — Государыня, позвольте мне выйти, мне дурно... — пробормотала Головкина.

   — Иди, матушка, иди! Да снам чужим и наветам чуждым не особо-то доверяй! — уже добродушно молвила Екатерина.

«Петербургская злая оса», как в свете звали Головкину, пулей вылетела из залы. Смеющиеся фрейлины вытирали слёзы на глазах. Посмешила матушка-царица на славу. Шутка удалась, и Екатерина милостиво возложила руку на плечо Догадливо подскочившего шута и прошествовала в свой кабинет, где её нетерпеливо поджидал Виллим Моне, дорогие сладкие губы. Занятия предстояли личные, но отменно важные: по делам собственной вотчинной канцелярии её величества.

   — Своя рубашка — она завсегда ближе к телу! — весело осклабился Балакирев, закрывая дверь в кабинет Екатерины.

В то самое время, когда Екатерина Алексеевна решала дела семейные, на другой, мужской, половине дворца решались вопросы самые важные, государственные.

Закутавшись в долгополый персидский халат (трофей из последнего похода), Пётр I, вопреки обыкновению, никого из вельмож к себе не допустил и сидел в своём кабинете совершенно одиноко, нацепив на нос смешные голландские очки в тонкой оправе. Очки эти он купил ещё во время своей второй поездки в Амстердам, и очки те были от дальнего взгляда. Потому как ныне, когда великими викториями и славными мирными трактаментами закончились все войны и походы, взгляд на дела российские должен был быть не дальний, сквозь пороховой дым, а ближний, пристальный, как через микроскоп голландца Левенгука.

Надобно было заняться внутренними законами и установлениями для молодой империи. Впрочем, Пётр I готовился к этим трудам уже третий год, когда сразу после Ништадтского мира отправил в Швецию молодого гамбургского юриста Фика, дабы оный ознакомился со всеми законами и установлениями Шведского королевства. Тогда он ещё полагал, что шведы, которые оказались учителями в трудах воинских, такими же явятся и в трудах мирных.

Но вот Фик явился недавно из своего заморского вояжа и объявил, что хотя законов в Швеции много и он привёз с собой целый сундук фолиантов, законы те сами шведы, после того как погиб Карл XII, все переменили и шведская аристократия там ныне такую власть забрала, что Швеция, почитай, стала родной сестрицей польской шляхетской республике, Речи Посполитой. Ну а политичные порядки в Польше, где «каждый шляхтич в огороде был равен воеводе», Пётр I и его приближённые сами отменно ведали. Во время Северной войны случалось, что почти вся Речь Посполитая была под русской рукой.

Посему Пётр определил Фика в Камер-коллегию, ведавшую всеми финансами Российской империи, и приказал ему на досуге разобраться со шведскими законами вместе с президентом коллегии князем Дмитрием Михайловичем Голицыным. «Старик он злой, желчный, супротивник многих моих перемен, но не шепчет о том за спиной, а говорит прямо, открыто. К тому же и сам учен в Италии и Рагузе, читал и Макиавелли, и Томазия Гоббса, и Локка, и Гуго Гроция. В сих делах ему нет равных...» — думал Пётр, отдавая Фика под начало Голицына и приказав обоим подготовить ему краткий экстракт, что из прежних шведских законов пригодно для империи Российской.

Пока же, дабы не тратить время втуне, Пётр решил завершить то, что было начато, да не закончено сполна: «Гисторию Свейской войны» и «Морской устав». Он положил себе за правило каждое утро натощак, пока голова ясная, три часа сидеть за письменным столом, и так же как он выполнял все свои зароки, выполнил и этот. К немалому удивлению вельмож, не мчался с утра в Адмиралтейство и не шёл к Нартову в токарню, а сидел перед листом чистой бумаги. И здесь понял, сколь трудна бумажная работа. Правда, дописывать Морской регламент было легче, чем сочинять общую «Гисторию», ведь первые морские установления он дал ещё в молодости, во втором Азовском походе в 1696 году.

Сколь давно всё это было — и весенний разлив Дона, и скрип сотен уключин на галере «Принципиум», и весёлый дебошан французский Франц Лефорт, определённый, к немалому удивлению, в великие адмиралы... Пётр закрыл глаза, вытянул на столе огромные жилистые руки... и увидел вдруг, как качается на мачте передней галеры красный фонарь. Такие фонари он приказал поднять на мачтах каждого судна, дабы в ночной тьме не налетали друг на друга, не мешали порядок в караване. И порядок в караване он тогда наладил, а вот как наладить порядок между людьми? Конечно, в старину говорили: порядок от Бога! Но Божий порядок есть только на небесах, а здесь, на земле, порядок соблюдает власть помазанника Божьего, его власть! И ныне, когда он дорабатывал статьи «Морского устава» (первое издание уже вышло), приходилось вникать в самые мелочи.