Путь к Софии

Чем ближе подъезжали они к цели, тем с большим трудом продвигались вперед. Они нагнали две стрелковые роты. А затем их самих обогнала казачья полусотня. Вдоль дороги они видели обозные телеги, пустые ящики из-под снарядов, солдат, сидевших прямо на снегу. Местность все еще была волнистой, но уже явственно слышались не только орудийные, но и ружейные залпы и даже отдельные выстрелы. У Климента постепенно нарастало беспокойство. Он не думал больше о своих разочарованиях. И хотя время от времени вмешивался в разговор друзей, или же вслушивался в смех Ксении, или видел ее большие, печальные глаза, предательски выдававшие ее увлечение, он уже не страдал. Он думал только о предстоящем сражении. Не раз он слышал рассказы раненых о том, как все там у них было. Теперь он спрашивал себя, как и что будет, и неужели ему действительно предстоит участвовать в самом настоящем сражении или же их остановят в нескольких километрах от поля боя? Посмотрим, посмотрим. Примерно через четверть часа мы будем там. Он испытывал страх и стыдился этого чувства; в то же время его охватило лихорадочное любопытство. Его бледное лицо, осунувшееся за последние дни, пылало от внутреннего возбуждения, глаза блестели. Торопясь как можно скорее увидеть сражение, он не задумывался над тем, что произойдет, если турки прорвутся.

Когда наконец они поднялись на последний взгорок и перед ними раскрылось во всю ширь поле боя, Климент увидел в снежной долине по другую сторону села две длинные цепи войск. Они залегли одна против другой. Русская весьма негустая цепь изогнулась дугой, так что село Верхний Богров оставалось за нею точно по середине. На ее флангах было всего лишь несколько казачьих сотен и один-единственный батальон в резерве. Климент хорошо видел, как двигались туда-сюда кавалеристы. Орудия находились в укрытиях, хотя громыхание их слышалось непрестанно. Турецкая цепь были тройной. Ее усиливали резервные батальоны, позади нее маневрировали плотные войсковые массы, стремясь развернуться и обхватить русские фланги. По бокам и главным образом в центре стояли турецкие батареи. В глубине долины, словно декорации на этой огромной сцене, дымились развалины Нижнего Богрова.

Эти две людские цепи — тонкая и толстая — непрерывно и ожесточенно стреляли друг в друга. Над ними носился лиловый дымок. То и дело пролетали снаряды, разрывались, засыпали цепи дождем картечи, падали среди маневрировавших турецких батальонов, среди занятого русскими села, взрывались, разрушали и зажигали дома.

Как только Климент увидел эту не раз встававшую в его воображении и все же незнакомую, жуткую картину боя, как только грохот и сотрясения слились с криками солдат, которые поднимались, бежали с винтовками наперевес, кололи друг друга штыками, падали, отступали, что-то словно перевернулось в нем, натянулось, как струна, и раздвоило все его существо. Клименту хотелось бежать отсюда, его ужасало, отталкивало это человеческое безумие. Но, пока повозки везли их к разрушенному турецкой артиллерией селу, в нем росло, усиливалось неизвестное ему прежде чувство холодной жестокой мести к мучителям его народа; какая-то неведомая сила заставляла его убивать, и, как никогда прежде, он был готов убивать или умереть.

Снаряды падали и вдалеке и близко. После каждого взрыва приземистое здание школы сотрясалось.

— Надо убираться отсюда. Это безумие! Нас разнесет вдребезги!..

Кто это кричит! Но разве не безумие все, что происходит здесь?! Климент знал одно: раненых. Ему их несли без конца. Перед его глазами были разорванные мышцы, раздробленные кости, потоки крови. Уже не было наркоза, и он резал просто так. Двое санитаров сжимали раненого до такой степени, что тот едва не задыхался; корчась от безумной боли, он выл, ревел, пока не терял сознание.

— Следующий.

Казалось, у него нет сердца… «А в самом деле, осталось ли у меня сердце? — думал Климент. — Такие страдания, боже мой! Такой ужас!» Ему хотелось бросить все, схватить ружье и... Но надо резать, вспарывать, засовывать в рану пальцы. Отвратительное ремесло, оно больше подходит этому бульдогу Грину.

— Еще трое, еще трое! — кричали санитары, подносившие раненых. — Дайте дорогу! Эй, сестрички. Идите сюда!

Сколько еще времени будет продолжаться? Будет ли конец сегодняшнему дню? Люди лежали впритык друг к другу. И в соседней комнате у Григоревича было то же самое. И в коридоре. И на дворе, где Бакулин с сестрой Варей и Цамаем встречали легкораненых, перевязывали их, и те снова возвращались на позиции. В коридоре мелькал Бубнов. Кричал, ругался... Как, Нину? Нет, сестру Кузьмину... Сестра Кузьмина выбежала, как девочка, на улицу.

— Умер, — сказала Ксения, вопросительно глядя на Климента своими большими глазами.

Но он даже не задумался над тем, о ком она говорит. Кто-то умер. Как будто на это требуется его согласие. Он кивнул.

— Пусть его унесут... Или оставь.

Унести ведь было некому. Все только вносили, вносили, вносили. «Нас и так всех перебьют, — думал Климент. — Почему нам нельзя бросить все это и идти туда? Двадцать человек, — двадцать ружей. Хватит возвращать к жизни. Хочу убивать, убивать».

— Доктор Будинов! Климентий Славич!

Его зовут. А он как раз зашивает рану.

— Сейчас закончу.

Страшный грохот заглушил его слова. Школьное здание закачалось. Наполнилось пылью. Посыпалась штукатурка.

— Выжили и на этот раз...

— Ксеничка, перевязывай... Кто меня звал! — спросил он наконец, выпрямившись.

Никто его уже не звал.

— Давайте следующего... Отодвиньте этого, снимите его! Будешь жить, братец...

Он хотел подбодрить раненого. Улыбался. А слова были сухими. Уж такие мы, мужчины. Хорошо, что есть тут сестрички.

— Давайте скорее!

Положили следующего. Он был ранен в лицо. Раздроблена челюсть. Он плакал, плакал. А слезы — одна кровь.

В окно кто-то крикнул:

— Снова их отбили... Откатились назад!

— Слава богу! — перекрестились все.

— Может, скоро подойдет подмога?

— Ой, мамочка, мама... — вскрикнул вдруг кто-то в углу так страшно, что все умолкли, и только крикнувший продолжал стонать.

Один из раненых сказал:

— Дайте ему поцеловать икону.

Остальные всполошились:

— У кого есть икона? У кого есть пресвятая богородица?..

Никто не отозвался. Не обнаружилась ни у кого. А может, кто для себе ее приберег?

Снова внесли раненых. Среди них был майор тамбовского полка. Его знали. Многие повторяли имя: Златолинский. Приподнимались, чтобы увидеть его.

— Ваше высокородие... И вы?.. Тут, тут есть местечко, ваше высоко...

— Для пуль не существует чинов, удальцы. Да ведь это ты, Петухов! Скажи, это ты, братец?..

— Так точно, я, ваше высокородие... С ногой что-то... с ногой. — Петухов стал всхлипывать. — А с вами что, благоволите сказать.

— У меня дурацкая история, братец! Вот тут... и тут.

Обняв одного из раненых, сестра Нина приподняла его и что-то сказала. «Такая с виду слабенькая, бледная, а какая у нее сила!» — подумал Климент.

— Помоги сестре... чего рот разинул! — крикнул он санитару, тоже засмотревшемуся на нее.

А Ксения, послав санитара Ваню за бинтами, принялась поправлять окровавленными, липкими руками косынку и тщетно старалась завязать ее потуже. В это время со двора послышались крики. В одно из окон вместе с ветром ворвались клубы черного дыма.

— Что это? Да мы тут заживо сгорим!..

— Пожар! Пожар!

Раненые — неперевязанные, с ампутированными конечностями — забеспокоились:

— Санитары! Ради бога, скорее! Горим!

— Замолчите! Горит сарай!

Кто кричал? Кто просил? Кто приказывал?

У двери снова толчея.

— Разве вы не понимаете — нет места! На дворе... на дворе кладите.

— А тот доктор, что на дворе, велит в дом нести...

— Вносите! — крикнул, не глядя, Климент. — Нина, посмотрите... подготовьте и их... Где сестра Кузьмина?

— Ее вызвал доктор Бубнов. Оперировать Бугаевского.