Не погаси огонь...

Снова он вспомнил о встрече с Петровым. Собаке – собачья смерть. От пули своих же… «Интеллигент?.. А мы – дерьмо, разгребать навоз?..» Как он тогда – наотмашь, по щекам, посасывая конфетку!.. Отвратительное, с ямочками на щеках, лицо штаб-ротмистра совмещалось с гнусной физиономией тюремщика в белых перчатках, по приказу которого Антона распяли на скамье, – выступал какой-то общий, до ослепления ненавистный облик. Как сказал когда-то Никитич: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». От вергилиевской «Энеиды», от Тредиаковского и Радищева – и до наших дней… Но, вспоминая развязку, Антон не испытывал чувства торжества и радости отмщения. Сколько еще таких? И кто тот, неизвестный? Может быть, в этот самый час совсем рядом, в одном из парижских домов, мнет подушку. Или не мучает таких бессонница?..

К черту думать о них в первую и, может быть, последнюю парижскую ночь! Выйти бы сейчас на улицу, свернуть на бульвар Сен-Мишель, пересечь Монпарнас, а там уже совсем недалеко… Зачем?.. Не забыла? Ну и что? Долг вежливости? Дань воспоминаниям?..

С мыслью об Ольге он и заснул. И сон его был глубокий и легкий, без видений.

В полдень он встретился с Серго. Надежда Константиновна передала, что задержится, и они из дома, где помещался «Социал-Демократ», отправились в парк Монсури. Это был особенный парк. Вокруг него в старых домах на узких улицах жили эмигранты. Не только русские, – из многих других стран, те, кого превратности судьбы забросили во французскую столицу. С утра до вечера на аллеях, парка ссорилась и смеялась многоязыкая детвора. В парке были дешевые кафе, а среди деревьев – строение метеорологической станции, вот уже более столетия предвещавшей погоду. По календарю – зима в разгаре, а на газонах зеленела трава, чистую воду пруда медленно резали, оставляя след-треугольник, белые и черные лебеди…

Мужчина катил впереди себя коляску. Антон сразу и не разглядел, что под ворохом журналов и газет, стопкой книг в коляске притиснут ребенок. Обе руки мужчины были заняты – он держал перед пенсне раскрытую книгу, а коляску подталкивал животом. Не заметил приветственно приподнятой шляпы Серго.

– Знаете, кто это? У нас в Лонжюмо читал лекции по литературе и искусству. Товарищ Воинов. Настоящее его имя – Анатолий Васильевич Луначарский.

Черный лебедь подплыл к берегу. Ребятишки стали бросать в воду кусочки булки. Птица горделиво и грациозно изгибала шею. «А у нас трещат морозы…»

– Думаю, вам надо ехать по другому паспорту, – сказал Серго. – Чересчур долго пользовались сибирским – вдруг жандармы что-нибудь разнюхали? Новый паспорт уже достали. Это здесь быстро. Придумайте фамилию, имя-отчество.

– Хорошо, придумаю.

– Совещание наших заграничных групп сегодня заканчивается. Товарищи одобрили работу РОК и избрали Комитет заграничных организаций. В члены Комитета избрана и товарищ Инесса, – Серго улыбнулся. – Удивительные, чудесные женщины с нами! Умницы и красавицы!

– Это правда, – согласился Антон. – А иначе и быть не могло!..

Они выпили по чашке кофе на открытой веранде. Антон все не мог поверить: неужто действительно на дворе декабрь?

Когда вернулись на авеню д’Орлеан, Надежда Константиновна уже ждала их. Дружески, по-мужски, пожала руку Антону. Коротко расспросила, будто они виделись совсем недавно. За этими скупыми вопросами он почувствовал, что она уже достаточно знает о нем. И привычно ей встречаться с теми, кто приезжает оттуда.

– Вот два адреса. На Гребецкой и Кронверкском.

Она назвала номера домов, фамилии и пароли. Переспросила несколько раз, пока не убедилась, что Антон запомнил.

– Паспорт оформим завтра. Придете сюда же. В это же время. – Помолчала – и добавила: – Если в Питере по каким-либо причинам с Семеном не встретитесь, останетесь и будете ждать дальнейших указаний.

Он считал минуты. А они растягивались и казались бесконечно длинными: «Неужели я так жду этой встречи?..»

Ровно в восемь он был у невзрачного дома с огромной вывеской «Бельфорский лев». Портье даже не полюбопытствовал, к кому он идет.

– Оля!

– Антон…

Она пригласила его в комнату. Показала на низкое кресло.

– Вот ты какой стал.

– Уже не мальчик? Слава богу.

Он вспомнил: тогда от обиды он не смог сдержать себя. Смешно.

– Почему ты так смотришь? Я постарела?

– Что ты!

Она подошла к зеркалу.

– Не лги. Вот – морщины. А вот, – она наклонила голову, и густая прядь упала на ее лицо, – посмотри – седые волосы.

– Ты самая красивая на всем свете…

Она действительно была прекрасна. Хоть и не та тоненькая, будто прозрачная, какой он запомнил ее там, на волжском пароходе. И глубокие складки у рта. И седина…

– Ты не веришь… Не верь… Но все эти годы, где бы я ни был, я думал о тебе. Не хочешь, не слушай. Но я вынес все только благодаря тебе.

Она растерянно, беспомощно посмотрела на него:

– Ты меня выдумал.

– Я представлял тебя другой… Ты еще красивее, чем я представлял.

– Антон, мальчик… Глупый, хороший мой мальчик…

Ради этой ночи, этих скользящих отсветов качающегося под ветром фонаря и шороха занавесей, ради того, чтобы она была здесь – можно протянуть руку и встретить ее руку, – надо было идти через полмира. Если бы он не шел, не было бы этой ночи. Не было б ее. Только сейчас, в эту пронзительную минуту, он понял, какое всепоглощающее, счастливое и горькое чувство вложил старый лесник Прокопьич в свое возвышенное и благодарное ОНА.

Антон повернулся. Встретил ее руки. Притянул к себе.

Он открыл глаза. Увидел: она сидит на краю постели и со страхом разглядывает его ноги:

– Боже! Какие страшные раны!

Она осторожно дотронулась холодными пальцами и словно бы сняла постоянную, ставшую привычной, боль.

– Пустяки. Уже было зажили, да снова растер.

Она наклонилась еще ниже.

– Что ты!

И вдруг он вспомнил: «пред ним я склонила колени – и, прежде чем мужа обнять, оковы к губам приложила!..» Он знал. Еще там, на тракте под Горным Зерентуем, у Благодатки. Знал в Чите, когда стоял у церквушки, в которой венчались декабристы. Знал, что так будет… Он зажмурился, не в силах сдержать слез.

– Ты пойдешь к доктору.

– Нет. Ерунда.

– Пойдешь. Ты должен слушаться меня, я старше.

– О чем ты говоришь! – он привстал, обнял ее.

– У нас здесь есть свой эмигрантский эскулап. Доктор Отцов.

Антон вспомнил. В тот первый свой приезд в Париж, в первый свой день он познакомился с доктором в студенческом бистро, где подавали «ай-ю-ю» – красное алжирское вино, «большие дурочки» и «хлорофилл» – салат с луком. Грустный толстяк в мягкой шляпе. Яков Отцов, врачеватель эмигрантской колонии россиян. С той первой встречи доктор понравился ему – добродушный и так открыто тоскующий по родине.

– Все еще мыкается?

– О, теперь наш Яков стал состоятельным человеком! Начал с платных консультаций – не для нас, конечно, для французов. А ныне у него целое издательство медицинской литературы, роскошная квартира, – без осуждения сказала Ольга. – Выпускает справочники курортов и медицинский журнал на русском языке. Дает возможность нашим полиглотам подкормиться на переводах.

Она ласково повела ладонью по щеке Антона:

– Пойдешь к нему. Говорят, правда, специалист он не ахти какой. Недавно один наш товарищ выбрался оттуда, бежал – тоже в кандалах. И с такими же ранами. Отцов напугал его до смерти: мол, гангрена. Тогда Владимир Ильич повез товарища к другому врачу, французу. Тот ничего опасного не нашел, сказал: «Ваши коллеги – хорошие революционеры, но как врачи они – ослы!» – Она тихо засмеялась. – Пусть он и осел, а все равно ты пойдешь к нему.

Мельтешащие отсветы фонаря на стене поблекли. Дом пробуждался.

– Когда я опять увижу тебя?

Ольга молчала.