Александр Невский

— Так он, Ананий-то, как напустился… — оправдывался Ставр. — И рта раскрыть не дал.

— Оттого и напустился, что слабину твою учуял. Надо было сразу гнать его в шею из сеней, да еще б палкой, палкой, за спесь-то.

— Но он сказал, что он посадник.

— Эва птица важная. Ныне посадник — завтра в поруб посадим. В княжьих сенях князь хозяин. И все тут.

В отличие от своих прежних ратей, когда Александр являлся к полю боя нежданно-негаданно, здесь он, напротив, едва выйдя из Торжка, послал в Новгород поспешного течца с грозным предупреждением: «… Иду сам судити и правити по правде и совести. Супротивников моих повязать и до прихода моего в порубах держать. Ярославу, брату нашему, велю встретить меня на подъезде к Новегороду».

Александр решил разобраться с братом с глазу на глаз, без свидетелей, дабы никто не смел греть руки на их ссоре. В душе он жаждал примирения с Ярославом, потому как совсем недавно схоронил безвременно умершего брата Константина, сидевшего в Угличе. Положил рядом с отцом. И теперь единокровное родство для него еще дороже стало. Тем более что и Андрей не подавал голоса, затаившись где-то у ярла.

«Пожурю и прощу, чай, не чужие. Неужто и теперь не поймет?» — думал он о Ярославе.

Грамота Александра, как и рассчитывал он, нагнала страху на всех бояр и Ярослава же. Князь, недолго думая, бежал с Городища, наказав, однако, чади говорить всем, что, мол, отправился навстречу великому князю.

Смекнув, куда действительно «отправился» Ярослав, посадник Ананий плюнул с досады: «Экая нелепица!» И, немедленно велел сзывать вече — только на него теперь была надежа.

Если вече провопит против Александра, то он, Ананий, спасен. А в том, что оно провопит против, — он был твердо уверен: слишком груба и оскорбительна грамота великого князя. Самолюбивым новгородцам сие всегда не по шерсти было.

Захватив с собой на степень Ратибора Клуксовича, Ананий сунул грамоту ему, приказал:

— Читай, да погромче. — И добавил тихо для него одного: — Да позлее. Слышь?

Сам не решился читать народу, дабы не уличили в своекорыстии по тону голоса. А уж он бы прочел… так бы прочел, словно б соли черни на раны посыпал бы.

Но Ратибор, слава богу, понял, что новому посаднику требуется, прочел грамоту с таким презрением к слушателям, что по окончании чтения вече взвыло голодной стаей зимних волков:

— У-у-у!.. О-о-о!

— Не выдадим братьев наши-их! — завопило несколько глоток.

И толпа подхватила единым дыханием: «Не-е-е… их!»

Тут на степень выскочил Миша Стояныч, что-то закричал, махая руками, дергая головой. Но толпа разъярилась того более: и не слыша, поняли, о чем вопит этот «княжий прихвостень». Несколько мужей кинулись на Мишу, стащили со степени, бить начали.

Посадник Ананий и бровью не двинул: пусть хоть убьют этого заику. Главное, что вече за него, за Анания, теперь ему не страшен никакой великий князь.

Но Мишу не убили — не потому, что зла у толпы не хватило, а лишь увечья его ради. Таковы уж русичи: здорового, крепкого во зле трижды убьют, в порошок сотрут, а на увечного рука не подымается. Грех!

И все же досталось Стоянычу крепко. Очнулся он у стены звонницы вечевой, когда никого уже на площади не было. Старик сторож, сжалясь, плескал ему в лицо воду из корца берестяного.

— Что ж ты, голубь, спроть народа, — укорял он. — Рази можно? Этак и живота могут лишить.

— Н-не с-спроть н-народа, д-дед… Спроть д-дур-раков я, — тряс Миша кудлатой головой, разбрызгивая воду и кровь.

— Народ не дурак, голубь, народ мудр…

— Дур-рак, коли под-д д-дудку дур-рака п-пляшет. В-вот п-помяни, Яр-рослав-вич д-дни чрез т-три з-здесь б-будет и т-твой муд-рый нар-род с-сапоги е-ему л-лизать с-станет.

— Ладно, ладно, помяну, — успокаивал Мишу сторож. — Токо ты, голубь, ступай домой.

Но Миша, не сумевший ничего доказать вече, решил хоть старику вдолбить свою правду и веру:

— Э-эх в-вы, м-мудрецы. Яр-рославич з-за всю Р-русь д-думает, а в-вы, аки с-свиньи, — л-лишь о кор-рыте с-своем.

Пока Ананий упивался своим успехом на вече, на Софийской стороне переполох поднялся среди людей вятших — бояр. Так уж испокон велось: смелели и объединялись мизинные, тряслись от страха вятшие, и тут же, забыв о вчерашнем, вспять поворачивали.

— Нет, тако не можно, братия, князь нужон. Князь.

— Но есть же Ярослав.

— Где он, твой Ярослав? Как грамоту прочел, так тю-тю…

— Но, сказывают, он навстречу Александру поехал. Мириться.

— Как же, развязывай калиту. Он со всем семенем своим через мост стриганул, прямо на заход. Тонок кишкой-то оказался Ярослав. Тонок. Что робить станем, братья? Мизинные, сказывают, уж за мечи хватаются.

— Не может быть!

Но прибежавший с Торговой стороны Ратибор Клуксович подтвердил: верно, мизинные оружьем бряцают.

— А что ж Ананий?

— Ананий сам брони одевает.

— Безумец? Надо владыку звать, может, он образумит.

Архиепископ Далмат, выслушав бояр, молвил твердо:

— Шлите к Александру послов ваших с покором и поклоном. Смилуется — ваше счастье, а нет — на себя пеняйте.

К великому князю «с покором и поклоном» послали Ретишку с Пересветом, но, зная крутой нрав Александра, мало надеялись на успех.

Ананий приехал на боярский совет в бронях, с мечом на боку. Узнав о посольстве, отправленном к великому князю, рассвирепел посадник.

— Кто позволил?! — орал он, пуча красные от усталости глаза. — Пошто меня не спросили?

Он понял — вятшие предали его. Никто из бояр не решался ответить Ананию, отводили очи, опускали долу. Он схватил за грудки Ратибора.

— А ты?! Не ты ль грамоту злую Александрову со степени чел? А?

— Но, Ананий Феофилактыч, а ежели мизинные через мост на нас кинутся? Нельзя ж в край-то.

— Дураки! Мизинные у меня вот где. — Ананий показал ладонь и тут же сжал ее в кулак.

Но по глазам видел — никто ему не поверил. В глубине души он и сам сомневался в мизинных людишках: чай, сам из вятших был, — но ныне, когда весь город, словно улей растревоженный, и отчасти не без его стараний, не мог Ананий повернуть вспять. Не мог.

Он выскочил из горницы, хлопнув дверью столь сильно, что та едва с петель не слетела.

— Братья, я зрю, на Анания нет надёжи, — сказал Юрий Михайлович. — Не дай бог, мизинные на нас пойдут. А кто ж наших поведет?

— Надо звать Сбыслава, — предложил Ратибор.

— Вчерась ссадили — ныне звать. Пристойно ль?

— Когда изба горит, и без порток пристойно выскакивать.

Послали за Сбыславом просить возглавить Софийскую сторону. Посыльный воротился скоро, обминая здоровенную шишку на лбу.

— Ну что?

— Ослепли, че ли? — сказал, морщась, посыльный. — Я позвал, а он меня за шиворот да с крыльца. До ворот воробушком летел, да не угодил в калитку-то, в стояк челом влепился.

Кто-то хихикнул было, но на него так посмотрели вятшие, что мигом смолк. Стали искать воителя среди присутствующих.

— Братья, — вскричал Пинещинич, — а Михайло-то Степаныч! Его отец посадником был, славно на льду ратоборствовал, так что ему сам бог велел.

— Верно, — дружно поддержали вятшие. — Берись, Михайло. То добрый знак, что встанешь впереди наших. Александр Ярославич к гнезду вашему приязнен. Узнает об этом — смилуется.

Заутре воротились от великого князя Ретишка с Пересветом.

— Господа бояре, — закатил глаза Ретишка. — У него столь войска, столь войска… Беда нам.

— Хватит о войске, сказывай о деле.

— О деле? — Ретишка, прищурясь, мигом окинул присутствующих цепким взглядом — нет ли тут Анания? — и, не найдя его, сказал: — Великий князь требует выдать ему Анания, извергнув с посадничества. Иначе идет ратью на нас.

— О-о горе нам! — вскричал Юрий Михайлович. — Разве великий князь не знает, что новгородцы своим сами судьи?

— Это ж никак не можно! — закричал и Ратибор на Ретишку, словно тот был великим князем. — Стоит нам выдать Анания, как мизинные тут же на нас кинутся с оружием.