Марусина заимка

    НА ТИТАРИНСКОМ СТАНКЕ

       Предсказание Микеши сбылось: на Титаринском станке опять не признали нашу "бумагу", и опять целый день мы провели без движения в избе очередного станочника. В середине этого дня уехал обратно наш прежний ямщик. К его, а отчасти и моему удивлению, Микеша не последовал за ним, а остался на станке. Ямщик звал его, ругался, грозил даже, но Микеша молча сидел на лавке, потупившись, с видом безнадежного упрямства. Когда ямщик наконец увязал гусем всю четверку и, сев на переднюю лошадь, еще раз крикнул Микешу, тот только махнул рукой и ответил:

       - Не еду я!.. - И потом, повернувшись ко мне, спросил: - Писать будешь? Пиши, пожалуйста.

       Но писать мне на этот раз не приходилось: почта пробежала вчера, проезжающих не было, и до следующей почты у титаринцев времени было слишком много, чтобы испытать наше терпение. Оставалось сидеть в избе, бродить с тоской по берегу Лены и ждать счастливого случая.

       К вечеру на станке появился вдруг "униат" Островский. Это был человек небольшого роста, коренастый, с сильно загорелым энергичным лицом настоящего земледельца. На плечах он нес несколько связанных вместе узлов, образовавших целую гору, а за полу его суконного кафтана держалась девочка лет восьми или девяти, тоненькая, бледная и, видимо, испуганная. Я встретил его на площадке и сразу угадал, кто это: в глазах у него как будто застыло охладевшее тяжелое горе. Станочники робко оглядывались при встрече с этим человеком, в несчастии которого станок чувствовал и свою долю, хотя и пассивного, участия.

       Он спросил очередную избу и вошел в нее вслед за мною. Не скидая шапки и не здороваясь, он сбросил на лавку свою ношу и сказал грубо:

       - Ну, хозяева, принимайте гостя. Чайник, лепешку, живо!

       - Вот он какой... униат, - сказал мне Микеша, тотчас же принявшийся наблюдать суетню оробевших хозяев... Наш чайник был уже готов, и мы пригласили Островского разделить с нами наши дорожные запасы. Но он осмотрел нас с холодным вниманием и, составив какое-то заключение, ответил решительно и сурово:

       - Нет, вы люди дорожные... А с ними я все равно сосчитаюсь, - прибавил он с усмешкой, кивая в сторону хозяев. - Ну, живее, что ли! Падаль!

       - Позвольте хоть девочку напоить чаем.

       Он посмотрел на нее, поколебался и потом сказал дочери:

       - Садись с ними... Да мне только для нее и нужно... Самому и кусок в горло не пойдет.

       В последних словах прозвучала горечь и как будто усталость. Свои дальнейшие планы, на наш вопрос, он изложил с холодным лаконизмом:

       - На прииски иду... Если дорогой не пропаду, наймусь... А девчонку стану господам продавать...

       Я с ужасом взглянул на него, стараясь разглядеть в суровом лице хоть что-нибудь, что выдало бы неискренность его слов. Но его лицо было просто пасмурно, слова звучали резко, как холодные льдины во время ледохода... А девочка ласково прижималась к нему, и грубая рука, может быть, механически гладила ее волосы...

       - Как же вы доберетесь с девочкой до приисков? - спросил я.

       - В лодке, - ответил он сухо.

       - У тебя, Островский, разве есть ладья? - вкрадчиво спросил хозяин избы.

       Островский уставился в него своим тяжелым, холодным взглядом.

       - Мало, что ли, лодок на берегу?.. - ответил он. - Возьму любую...

       - Так то ведь наши, - наивно сказал станочник, и, видя, что Островский только усмехнулся, он как-то робко поднялся и вышел из избы.

       После этого на площадке, освещенной луною, собрались станочники, и даже в нашу юрту долетали их шумные разговоры. Станок жужжал, как рой обеспокоенных пчел... По временам ямщики поодиночке входили в избу, здоровались, переминались у камелька с ноги на ногу и смотрели на пришельца, как бы изучая его настроение. Островский не обращал на все это ни малейшего внимания... Он сидел, согнувшись, на лавке, против огня; по временам клал в камелек полено и расправлял железной кочергой угли...

       Проснувшись среди ночи, я увидел его в той же позе. Слабый огонек освещал угрюмое лицо, длинные, опущенные книзу усы и лихорадочный взгляд впалых глаз под нависшими бровями. Девочка спала, положив голову ему на колени. Отблеск огня пробегал по временам по ее светлым, как лен, волосам, выбившимся из-под красного платочка. Кроме Островского, в юрте, по-видимому, все спали; из темных углов доносилось разнотонное храпение...

       Девочка потянулась и заплакала.

       - Спи! - сказал отец угрюмо. - Ночь еще...

       Она всхлипнула как-то горько и спросила сонным голосом:

       - Куда пойдем?..

       - Ага! - с злобной горечью ответил про себя Островский. - Когда бы я сам знал... К дьяволу, верно... Больше некуда...

       - Куда? - громче спросила девочка, но сон брал свое, усталое тельце снова съежилось, и она стала засыпать.

       - Ку-да?.. Куда-а? - еще раза два прошептали сонные губы, и, не дождавшись ответа, она заснула.

       Сквозь стены доносилось к нам жужжанье голосов. Я протер запотелое оконце и глянул наружу.

       Ночь сильно изменилась... Луда поднялась высоко над горами и освещала белые скалы, покрытые инеем лиственницы, мотавшиеся от ветра и кидавшие черные тени. Очевидно, после полночи ударил мороз, и вся каменная площадка побелела от инея. На ней черными пятнами выделялась группа людей... Станочники, очевидно не ложившиеся с вечера, обсуждали что-то горячо и шумно.

       Потом группа ямщиков медленно направилась к нашей юрте. Дверь скрипнула, ворвался клуб холодного воздуха... Ямщики один за другим входили в избу, подходили к камельку, протягивали руки к огню и смотрели на Островского. Тот как будто даже не замечал их...

       После всех вошел седой старик. Очевидно, его сняли с теплой лежанки собственно для этого случая. Волосы у него были белые, как снег, редкие усы и борода тоже. Рука, опиравшаяся на длинную палку, дрожала. Под другую руку его поддерживал молодой ямщик, вероятно, внук.

       - Здравствуй, брат! - сказал он слегка дрожащим по-старчески, но приятным и каким-то почтенным голосом.

       - Здравствуй, дед, - ответил Островский, не поворачиваясь. - Зачем слез с печи?

       - Да, дело старое, - вздохнул старик и потом спросил политично: - На прииски собрался?

       - Ну, на прииски. Так что?

       - Добро... Как пойдешь с девочкой?

       - В лодке.

       - Где возьмешь?

       - У вас...

       - Дорогой чем девку кормить станешь?

       - Хлебом.

       - Где возьмешь?

       - Вы дадите... Пуд муки и кирпич чаю!..

       Среди ямщиков послышался негодующий говор. К камельку протискался между тем Микеша, и мне с моего места было видно его заинтересованное лицо. Черные глаза переходили с мрачной фигуры Островского на почтенного станочного патриарха.

       Тот покачал головой. Островский посмотрел на него, усмехнулся и сказал:

       - Ну, говори, старый хрыч!

       - Буду говорить, - сказал старик. - Я, старый человек, могу тебе сказать. А ты, молодой, послушай. У тебя, Матвей, изба была ведь?

       - Была.

       - Что ты с нею сделал?

       - Спалил, чтоб собакам якутам не досталась.

       - Твое дело. У тебя добро тоже было... Где оно?

       - С дымом улетело.

       - Пошто с дымом пустил? Огонь съел, спасибо не сказал. Мы тебе соседи. Пришел бы к нам... Возьмите, дескать, что осталось. Сбруя, телега, два хомута, дуга хорошая, стол, четыре лавки... Вот и добро было бы. Ты бы до нас, мы до тебя...

       - Не надо! Все спалил, чтоб и вам не досталось.

       - Ну, спалил, твое дело. Зачем теперь к нам пришел?

       Островский посмотрел на старика прищурившись.

       - Ты не знаешь, зачем я пришел?.. Сосчитаться с вами пришел. Давайте лодку, давайте хлеба... Дешево прошу... Смотрите, не обошлось бы дороже...