Гнев Перуна

Князья молча прислушивались к отдалённому зову пущ, тайно вздыхали об охотничьих ловах, но глазами цепко следили друг за другом. Кабы тот суд над Давидом — и вместе над Святополком — не перешёл своей границы. Мудрый Мономах наверняка хочет использовать этот съезд князей земли Русской, и стоило лишь одному из князей крикнуть: «Долой Святополка!» — как здесь же вынырнет иной заклич: «Хотим Мономаха!» Нет-нет, они не должны допустить готовящихся Мономахом козней. И поэтому были настороже. И бдительно сторожили честь бесчестного Святополка. Из-за страха.

Наконец к Витичевому озеру подъехал на коне дерзкий Давид Игоревич. Не убоялся прибыть! Соскочил на землю, подошёл к костру, вокруг которого были разбиты шатры князей и их бояр-думцев. Остановился перед Мономахом, стоявшим в окружении своих братьев и дружин-бояр. Горделиво поднял голову.

   — Почто мя есть призвали? Се я есмь. Кому на меня обида?

Князья-судьи остолбенели от его наглости. Будто не он провинился перед своими братьями, а они — перед ним. Давид подошёл к Святополку — как равный к равному. Известно — оба одинаково в братскую кровь руки опускали!

Святополк бросился к своему шатру. А что, если Давид расскажет, что это он, великий князь, велел ослепить Василька? Что, если всю вину на него свалит — и сам очистится от обвинений? Наглец Давид не побоится предать его. Святополку лучше спрятаться...

Но Мономах одним прыжком преградил беглецу дорогу.

   — Почто убегаешь, братец? Стой перед всеми нами и ответ держи.

Давид победоносно дёрнул головой. Мономаху не терпится! Мономах уже и Святополка к ответу тащит?! А что же иные князья? Молчат! Знают ведь, куда дело клонится...

   — Ты сам сказал, Давид, хочу пожаловаться на свои кривды. Говори! — Мономах требовательно смотрел на обнаглевшего князя-татя.

Давид уже начинал сердиться. Раздувал широкие ноздри короткого носа — но куда же князья смотрят? Мономах всеми верховодит, а они молчат!

   — Что глаза вытащил брату нашему Васильку? Хочешь, дабы и тебе отплатили тем же?

Давид вдруг испугался. Присмотрелся к лицам своим судей.

Неумолимый грозный Мономах обжигает его взглядом больших карих очей. Гневно колеблется его серебряная серьга в ухе. Черниговский Олег и новгород-северский Давид на него также глядят с осуждением. Уж на что и они поразбойничали на земле Русской и поганых половцев приводили не единожды, но братьев своих не ослепляли! — говорят их осуждающие взгляды. А что, если и в самом деле Давида ожидает судьба Василька? Что же молчит великий князь?

Святополк прячет глаза, зябко поводит узкими плечами... Давид Игоревич обмяк. Будто тот страх Святополчий передался и ему.

Мономах рукой всех позвал к себе в шатёр. Ушли советоваться князья-судьи. А что советоваться? Брат он им всем — этот Давид окаянный. Да и не сам повинен во всём. Убить его — братья-князья начнут и других своих соперников убивать. Ослепить — злом лишь породишь большее зло. Новую беду накличешь на братьев. Начнут один другого ослеплять, как те ромеи-византийцы.

Давид обречённо топчется у костра. Изгой. Всеми отвергнутый. Всем ненавистный. Ожидал своей судьбы... А может, в эти минуты проклинал свою жизнь... Много чего, наверное, он отдал бы в этот миг, чтобы вернуть всё назад и начать жить сначала... Да видишь ли, ничегошеньки на этом свете не возвращается из того, что миновало. Кроме беды. Метнёшь в кого-то ею — гляди, через годы на тебя падает она, и во сто крат большая!..

Из шатра Мономаха наконец вышли доверенные бояре. Князья пренебрегли сами говорить с ним. От Святополка вышел Путята Вышатич, от Мономаха два боярина — Ратибор и Обогостя. Давид вдруг понял, что все эти годы борьбы были для него напрасными. Что он ничего не приобрёл ни кознями, ни жестокостями, ни лукавством и что всё, что имел раньше, уже потерял.

Молвил Ратибор:

   — Велели князья сказать: не дадим тебе Волынской земли.

   — Сие моя отчина! — вскрикнул Давид.

   — Отныне нет у тебя отчины — за зло твоё.

   — Сё не я... Сё Святополк всё сотворил! — Давид хватался за свою последнюю надежду.

   — Велел тебе сказать Мономах: ты бросил между нами нож, а сего не бывало на Русской земле. Но зла тебе не будет — только иди в Бужский острог и сиди там. Возьми для кормления Дубен и Черторыйск. И ещё Володимир Всеволодович даёт тебе двести гривен. Убирайся прочь!

Давид Игоревич вдруг вскипел — его выбрасывают из своей среды братья-князья, и больше никогда ему не подняться в ряды первых князей, которые властвуют на Русской земле...

   — Волынь — моя отчина от деда. Не отдам! Ярослав отцу моему дал в удел...

Но бояре повернулись к нему спинами и скрылись в шатре. Его, Давида Игоревича, уже как бы не было. Он теперь — нищ. Никто и ничто, пустое место.

Его отрок молча подвёл ему коня. Конечно, ему осталось только выполнить волю властного Мономаха. Против кого плёл сети? Против этого могучего, богатейшего и мудрейшего князя Русской земли? Который так настойчиво и осторожно рвётся в Киев? Так не бывать сему!

Крикнул уже из седла:

   — А тебе, Мономаше, всё равно Киева не видать! Вот тебе что, вот! — переплёл пальцы и потряс в воздухе огромным кукишем. И громко расхохотался. — Не видать тебе стольного как своей седницы! Га-га-га! А шапку твою ромейскую из твоего терема переяславского украли. Га-га!.. Мои челядники!.. Половцам продали!

Рванул узды, вздыбил коня — и исчез. Но все уже знали, что отныне Давид нигде не спрячется от гнева Мономаха и что ему один конец — сидеть вечно в Бужском остроге.

Для Мономаха слова Давида Игоревича оказались вещими. Олег Черниговский и брат его Давид Новгород-Северский, обещавшие до этого стянуть Святополка за подол сорочки с киевского стола, теперь молчали. Наказали Игоревича — и успокоились. Не хотели дальше поддерживать Мономаха. И сердце сжималось. За эту шапку царскую горечь брала. Не уберёг... Тати Давида, видать, по его наущению украли...

Всё окончилось торопливым крестоцелованием и клятвами в верности дедовским заповедям. Мономах ничего так и не достиг. Хилый, облезший скоморох Святополк старел на киевском троне, слабел разумом и всё больше становился добычей киевских бояр. И чем больше выживал из ума и терял силы, тем нужнее становился киевским велеможцам. За его спиной его именем теперь управляла боярская вольница.

Мономаху иногда казалось, что этот болезненный полоумный правитель — вечен, что, даже если бы он умер, бояре сделали бы из него чучело, поставили бы в гриднице и так же били бы пред ним поклоны, а монахи заставляли бы чернь молиться ему и его именем управляли бы дальше. Выгоден князь. Всем удобен. Ни во что не вмешивается, делает всё, что ему скажут его думцы... Над ним тайно потешаются, составляют неприличные оповеди, и он знает об этом. Но знает, что он всех устраивает. Потому ему прощают и злобность, и ненасытство, и даже то, что свой стольный град давно отдал на откуп за серебро богатым купцам.

И Мономах устал ожидать. Устал и бороться за киевский стол. Знал ведь, велеможцы киевские не откроют ему Золотых ворот. Наверное, ошиблась судьба, нашёптывая ему о блестящем будущем и о византийском троне Константина Мономаха... В Цареграде укрепился уже Алексей Комнин с помощью варварской знати и бывших своих челядинов. По всей империи пылали костры, на которых сжигали еретиков. Алексей Комнин успешно отбил норманнские дружины, отвоевал от них Балканы, погромил с помощью половецких ханов печенегов; зажал турков-сельджуков их же соперниками; договорился с крестоносцами...

А в Киеве на золотом столе сидел Святополк. Умирал, гнил — и был вечным...

Мономаху же суждено только бесконечно ходить в степь, воевать с половецкими ордами, теснить их к Донцу, Сурожу и — делить свою многотрудную славу со Святополком...

С этим и вошёл в свою старость...

Через три года после Витичевского съезда князей Мономах позвал братьев к Долобскому озеру. На этот раз хотел всех соединить и пойти в большой поход на орды, чтобы окончательно освободить Русскую землю от разоренья и полона половецкого.