Дорогой чести

В августе из Одессы пришло письмо от Федора, в котором благодарил, что сняли с души грех, и сообщал, что служит разъездным приказчиком у Григория Матвеевича и Варвары Федоровны, которые живут меж собой дружно, торгуют скотом и лошадьми, завелись домом и родили сынка, которому пошел второй год. А он в Париж за Мадленой опять не поедет, раз в споре за него не встала.

Полк пришел из лагерей, и нижним чинам дали отпуск для заработков. Теперь Сергей Васильевич снова хлопотал, чтобы зимой определить к городским мастерам учениками новую партию солдат, потому что многие прошлогодние находили прибыльную работу. Только в этом году надумал прибавить еще султанщиков и перчаточников.

После одного из докладов по таким делам, когда вдвоем возвращались из мастерских и пересекали пустой плац, генерал Потемкин сказал:

— А догадайтесь-ка, кто в воскресенье во дворце после высочайшего выхода о ваших занятиях осведомлялся?

— Не иной, как граф Аракчеев, — ответил Непейцын. — Других знакомцев среди дворских не имею.

— Вы угадали, — кивнул Потемкин. — Его сиятельство подробно меня расспрашивали, хвалили наши хозяйственные приемы, но заметили, что хлопоты сии надлежит нести командирам батальонов.

— Да еще, верно, что калеке в гвардейском полку в мирное время делать нечего, — добавил Сергей Васильевич.

— Нечто и о сем сказано было, хотя весьма деликатно, — согласился генерал. — Велели вам передать, что охотно окажут протекцию в получении места, как они выразились, более подходящего.

— Скажу вам, Яков Алексеевич, что просить графа не стану, — ответил Непейцын. — Когда увидите, что пора подать в отставку, да мне кивнете, я тотчас вам прошение вручу. И поеду в деревню свою хозяйничать, где ни о каких графах слышать не буду.

— Какой же губернии? Псковской, кажется?

— Так точно. В великолуцком уезде. А вы почему спросили?

— Потому что соседняя губерния, Новгородская, ноне стала ареной новых подвигов графа Аракчеева. Там по приказу государя начал он насаждать некие военные поселения гренадерских полков.

— Слышал про сие, но не понял пока, каков резон оного начинания и будет ли от него польза, — сказал Непейцын.

Потемкин взял его под руку, повернул обратно на пустой плац и ответил:

— Резон на бумаге весьма прост — облегчить казну за счет кормления солдат с крестьянских хозяйств, а крестьянами увеличить число солдат. Но что случится на деле, особливо при свойственной сему вельможе жестокости и, главное, умении, угождая, скрывать от монарха любую правду, — вот чего я не знаю…

— Тем умением и держится? — спросил Непейцын.

Генерал кивнул.

— Но скажите, Яков Алексеевич, ведь правда, что он взяток не берет? — снова спросил Сергей Васильевич.

— Он сам — нет. Но любовница его, жена сенатского секретаря Пукалова, даже очень берет за то, чтобы графу всякое дело или лицо с нужной стороны представить. Мол, вот что в городе слышала и тебе, друг сердечный, решилась сообщить… И промашки, говорят, почти никогда не бывает. А с другой стороны, Сергей Васильевич, зачем ему брать? Вотчиной в три тысячи душ другая его любовница, Настасья, правит не за страх, а за совесть. Здесь в казенном дому живет, который омеблирован, освещен, отоплен за счет казны, и обедает почти ежедневно за царским столом. Куда, спрашивается, доход от вотчины и шесть тысяч серебром годового жалованья девать?.. Но хватит злословить! Меня, верно, уже давно адъютант ждет со строевыми делами.

Вечером Непейцын передал этот разговор Софье Дмитриевне.

— Ах, подбирается к тебе мстительный змей, — забеспокоилась она. — Узнал, что на мне женился, и в покое не оставит…

— Но он больше не министр и войска гвардии, кроме артиллерии, ему не подчинены, — успокаивал ее Сергей Васильевич.

— Он хитер, всюду может влиять, — уверяла Софья Дмитриевна. — Не лучше ли упредить его козни и самому в отставку идти?

— Нет, мой друг, ты зря пугаешься, — не согласился Непейцын, — ведь с генералом условлено, что мне скажет, коль услышит что-нибудь. Да и забудет обо мне Аркащей. Вот военные поселения какие-то на Волхове начинает. Там много строят, а он, сказывают, без устали скачет туда-сюда, во все нос сует…

Прошло еще с неделю. В полдень воскресного дня Непейцын проверял расчеты по мастерским, когда Гурий доложил, что его спрашивает офицер.

— Из наших полковых? — спросил Сергей Васильевич.

— Никак нет, ваше высокородие, из армейских.

— Мне подай сюртук, а гостя проси в гостиную.

Выйдя из кабинета, Непейцын увидел щеголеватого адъютанта, который поспешно пошел ему навстречу.

— Не узнаете, Сергей Васильевич? — спросил он с чуть заученной, очень открытой улыбкой.

— Нет… Впрочем… Господин Холмов? Павел Павлович?

— Именно-с… Ваш слуга, капитан Холмов.

— Очень рад. Садитесь. Вы все при Николае Осиповиче?

— При генерале Лаба де Виванс я еще числюсь, хотя они вчерась скончались, — сказал Холмов, склонив голову.

— Да что вы! Но он был совсем не стар! — удивился Непейцын.

— Какое-с! Пятьдесят лет недавно исполнилось.

— Хворал, что ли?

— Ни дня. Ах! — и все-с… Были последний год у них неприятности по должности, которые сильно расстраивали, тем больше что знали себя невинным… Все собирался генерал вас повидать. Гравированный портрет ваш купил и у себя повесил. Слышал от них не раз: «Правильно городничий поступил, что не кланялся»… Так я приехал просить вас почтить их похороны. Последний долг, так сказать. В полдень, во вторник, из костела на Невском и в Лавру. — Холмов встал.

— Буду непременно, — сказал Непейцын. — Но куда так спешите?

— Хлопот много-с… Все я один должен сделать. Николай Осипович жили холостяком. А друзья ихние — господа эмигранты, что здесь остались, все старички ветхие.

Действительно, в драпированном черным сукном Екатерининском костеле собралось два десятка стариков и старух в костюмах и прическах давнего времени, стрекотавших между собой по-французски и державшихся особняком от еще меньшей группы чиновников провиантского ведомства. Востроносое лицо покойного, которое Непейцын снова увидел в профиль, не оживляемое больше внимательным скошенным глазом, казалось печальным. Он походил на сломанного, навеки застывшего Петрушку.

Порядком выноса, раздачей чиновникам подушек с орденами распоряжался Холмов, глаза которого на этот раз были красны от слез. Когда гроб показался из дверей костела, раздалась команда: «На караул!» Ожидавший на Невском батальон с оркестром перестроился и замкнул траурный кортеж.

Пройдя за катафалком шагов пятьсот, Сергей Васильевич поехал вперед, в Лавру.

Он уже с полчаса прохаживался около монастырских ворот, когда рядом с его дрожками остановились вторые, еще более потертые. С них соскочил фон Шванбах и, проворно обежав экипаж сзади, принял под локоть осторожно слезшего на другую сторону Аракчеева.

— А, Славянин, здорово! — сказал граф, подходя к Непейцыну, таким обыденным тоном, будто они виделись вчера.

— Здравия желаю, ваше сиятельство! — отозвался Сергей Васильевич, вытянувшись по-строевому и приложив руку к шляпе.

— Говорено уж, что тебе я не сиятельство! — ворчливо ответил скрипучий голос.

— Слушаюсь, Алексей Андреевич.

— Тоже Лабу приехал хоронить?

— Его.

— По провиантским делам с ним знаком?

— Нет, знал его во Пскове, где губернатором служил.

— Значит, адъютантик его, оскаленная морда, тебя навестил?

— Да, капитан Холмов заезжал.

— Что ж тут толкаться, пойдем на кладбище, там и дождем.

— Я не спросил, на каком хоронят, а их тут несколько, — сказал Непейцын.

— Я знаю, ваше сиятельство, — подался вперед Шванбах.

— Знаешь? — Аракчеев повернулся к Непейцыну: — Вишь, как прыток. Точно как в корпусе был. Ну, ты ступай, Иоганн, вперед, раз Славянин на подпорке своей и поговорить нам надобно. Иди, иди, как сказано. — Выждав, чтоб Шванбах отошел шагов десять, граф взял Непейцына под руку: — Слушай, Сергей Васильевич, я тебе по дружбе скажу, что государю на полк ваш наговаривают, будто Потемкин командовать слаб, нижних чинов разбаловал…