Черная вдова

Хотелось сказать… Но ничего не сказал Бахтиар. Ни понимания, ни сочувствия не увидел он в раскосых глазах обитателей дворца. Будто не люди – истуканы торчали перед ним сурово и угрожающе.

Им все можно, черт бы их забрал. Она у себя дома. У них власть. А Бахтиар – сирота. Безродный человек. Одинокий. Кто его защитит? Пусть Гуль тысячу раз виновата – она права, ибо для них она – своя. Пусть Бахтиар тысячу раз прав – он виноват, ибо для них он чужой.

Чего тут разговаривать?! Изрубить безмозглую нечисть – и делу конец. Забыли, ослы, кто я такой? Я не только Бахтиар Странный. Я – Бахтиар Свирепый!

Он выхватил меч.

Как стадо овец, насмерть перепуганных глыбой, свалившейся сверху на горную тропу, шарахнулась в сторону толпа. Опять прокатился в переходах дворца единодушный вопль. И вновь остановился Бахтиар.

Если в котел с кипящей водой бросить кусок льда, вода тотчас же перестанет клокотать. Но она обжигающе горяча. Лед благоразумия чуть остудил бурлящую кровь Бахтиара. Но ярость еще не улеглась.

– Если я когда-нибудь обнажу меч во имя Гуль-Дурсун, – прохрипел Бахтиар, – пусть отсохнет моя рука. Если я когда-нибудь вдену в стремя стопу во имя Гуль-Дурсун – пусть отсохнет моя стопа. Если я когда-нибудь произнесу твое поганое имя – пусть отсохнет мой язык.

Бахтиар взял меч, дар жены, правой рукой за рукоять, левой – за острие, и вскинул оружие над головой. На отточенную сталь упал яркий свет. Меч вспыхнул узкой, полосой огня. Острый луч больно вонзился в разум канглы, черный от суеверий; казалось, перед ними – злой джин, несущий в дланях молнию.

Кого она сразит? Люди притихли. Резкий удар плашмя о согнутое колено – и клинок с коротким звоном разделился надвое. Бахтиар кинул обломки к ногам Гуль.

Теперь он должен выпить. Непременно. Иначе лопнет сердце. Он рывком снял со столика вазу с вином, запрокинул ей дно, обливая, грудь. Сплюнул, отер мокрое лицо рукавом. Повернулся, стукнулся лбом о дверной косяк, вывалился из комнаты.

В груди загорелось. Хорошо! Правда, в глубине души, в чистом закоулке, еще не захлестнутом хмельной волной, ноющей болью сказалось на миг сожаление. Не удержался. Поддался искушению. Ну, ладно. Уже все равно.

Кинулись прочь евнухи, любители подсматривать и подслушивать. Пальцы Бахтиара ухитрились вцепиться в грязный ворот одного из «неподкупных». Евнух – толстобрюхий, весь заплывший салом – тяжело заворочался, забился, задергался в руке Бахтиара, точно жирный кабан под лапой тигра.

С головы толстяка свалился тюрбан.

С отвращением, острым до тошноты, ощущал Бахтиар, как трясется студень необъятных евнуховых бедер, колышется бурдюкообразный живот.

Тьфу, мразь! Уж если тебе выпала несчастная доля быть евнухом, собачья кровь, то будь евнухом, собачья кровь, а не сводником, собачья кровь. Хорош пес, помогающий шакалу лазить в птичник. Пьяный Бахтиар сорвал с треножника медную чашу с пылающим фитилем, надел, точно скуфью, на бритую голову евнуха.

Евнух схватился за обожженную плешь. Топот. Гам. Гвалт. Сняли факелы. Сверкало оружие в руках набежавших воинов. Свирепо размахивая увесистым треножником, вконец обезумевший Бахтиар бросился наугад по тесному проходу. Он не узнавал дороги. Не помнил, через какую дверь проник во дворец. Он хрипел, стонал, рвал на груди халат. Его душил, преследовал, жег жаркий запах бараньего сала, жаровен, наркотиков, пота, румян, кислой бузы. Запах дворца. Запах порока.

И вдруг – тишина. Багровый с мороза старый кипчак Байгубек отворил дверь с улицы, остановился на пороге. Не понимая, что происходит, он удивленно озирался вокруг, точно немой пастух, случайно попавший в балаган хохочущих скоморохов.

– Еще двадцать арб нагрузили. Отправлять? Или подождать до утра?

Звякнул о камень треножник. Все вздрогнули. Бахтиар отрезвел, огляделся.

Вот оно что.

Вот для чего Бейбарс оставил Бахтиара там, в покинутой усадьбе.

Вот почему почти все канглы, несмотря на глубокую ночь, тепло одеты и подпоясаны. Кто спит в шубе и сапогах? Человек, которому придется, быть может, через час или два – или сейчас же тронуться в путь.

Только теперь увидел сотник свернутые ковры, нагромождения шерстяных, туго набитых мешков по углам, сундуки, сдвинутые с мест и приготовленные к выносу.

Еще во дворе, шагая сюда, он уловил тайную возню у хранилищ, скрип колес в темноте. Фырканье лошадей. Кряхтенье мужчин, поднимавших тяжесть. Еще в комнате Гуль он заметил необычную пустоту в нишах. Куда-то исчезла посуда. Улетучились одеяла, подушки, узлы с хлебом и сухими плодами. И не видно нигде ни жен Нур-Саида, ни младших детей.

Но если б не Байгубек, он так бы и ушел из дворца, не сумев предотвратить преступление.

– Бежать?! Я думал – вы только глупцы. Но вы к тому же и подлецы? Ну, погодите.

Сотник взмахнул рукой:

– Отойди!

Байгубек посторонился. Бахтиар метнулся к выходу. Беглеца настиг у порога злой голос Бейбарса:

– Хватайте!

– Он поднимет в городе шум! – крикнул Дин-Мухамед.

– Вяжите, не упускайте! – взвизгнул Бурхан-Султан.

Кто-то прыгнул сзади, зажал голову. Уперся коленом в поясницу, опрокинул навзничь. Стиснул шею, стал душить.

«Неужели Байгубек?» – подумал с горечью Бахтиар.

– Байгубек! Эй, Байгубек!

– Чего тебе, сукин сын?

– Умираю.

– Чаю выпьешь? Горячий.

– Давай.

Чаю, что ли, мне, старик, налей. По супруге, видишь ты, скучаю. Может, сердцу станет веселей, – дай, отец, хлебнуть крутого чаю. Есть примета: ежели стоймя в кипятке всплывет одна чаинка – будет гостья; может, про меня вспомнит вдруг жена, моя тростинка?

Льется чай. Зловещие круги. Рядом улеглись в щербатой чаше две чаинки: то она с другим осквернила нынче ложе наше. Закричать бы! Глохнет в глотке крик – я в тюрьме, я не имею права… Выплесни к чертям свой чай, старик. Разве это чай? Не чай – отрава.

Стукнул, брякнул засов. Загремела цепь. Заскрипела дверь кладовой, в которую затолкали Бахтиара эмировы слуги. В узкий просвет просунулась рука, черная на фоне костра, пылающего перед дверью.

– Держи.

– Не хочу. Передумал.

– Пей, сукин сын! Замерзнешь.

– Пусть.

Дверь закрылась. Бахтиар приложил к сердцу холодную ладонь. Скверно. Тошно. Никаких желаний. Лишь едкая соль обиды точит нутро – за что эти мучения? За что? Почему твои лучшие побуждения непременно должны обернуться бедой для тебя самого?

За дверью костер. За дверью – пятеро стражей. Они стерегут Бахтиара, чтоб не сбежал. Он человек опасный. Вор. Зверь. Выпусти – детей начнет за икры кусать. Треклятая жизнь! Если б сейчас Бахтиару встретился умник, придумавший слово «справедливость», он бы язык у мерзавца вырвал! Чтоб не смел, болтун, засорять и без того многословно-пустую человеческую речь красиво звучащей белибердой.

Справедливость. Именно ради нее завтра перед дворцом отсекут Бахтиару голову. И толпа, конечно, поверит, что сарт Бахтиар – враг, язычник, предатель. Справедливость – овечья шкура на волчьих плечах, охотничья снасть лицемерия.

Грязь. Низость. Подлость. Каждый заботится о себе. И ну их всех к дьяволу! Не желают жить по-человечески – пусть дохнут, как мухи на морозе.

И тебе бы издохнуть, Бахтиар. Иного выхода нет. Путь твой окончен.

– Бедный Бахтиар, – вздохнул Уразбай. – Такого человека обидели. Поверить не могу.

– Эх, сынок! – отозвался старый Байгубек. – Разве понимают эти скоты, что значит добро, благодарность. Бесчувственный народ. Безжалостный. Только бы жрать да гадить. Твердят на каждом шагу: «аллах, аллах», а чуть их затронь – и самому, аллаху – помилуй, господь – светлый лик измажут грязью. Поставили их, чтоб от врагов нас защищали. А у них одна забота: своих грабить, своих в темницу сажать, своих на плаху тащить.

– Бахтиар – не свой, – вмешался в разговор юный Эр-Назар, здоровенный детина. – Он сарт. А мы, слава богу, кипчаки.