С царём в Тобольске

Отзвуки октябрьских событий понемногу стали проникать и в Тобольскую губернию. Еще не было известно, на чьей стороне останется победа. Сообразно с этим вели себя и тобольские деятели. По губернии распускались всевозможные нелепые слухи. Из деревень стали приезжать солдатки-вдовы.

— Господин комиссар, вас желает видеть какая-то женщина, — сообщает один из офицеров, живших в одном со мною доме.

Выхожу в прихожую и вижу деревенскую женщину с девочкой лет шести.

— Что вам? — спрашиваю ее.

— Господин комиссар, где же правда? У меня муж убит на войне, а по деревням ходят мужики какие-то и говорят, что Временное правительство запретило выдавать пособие солдаткам-вдовам… — сказала женщина и заплакала.

Это неправда, перебиваю я. Не верьте, это вздор.

— Как же не верить? Вот уже второй месяц волость нам отказывает Чем же мне жить? Помогите, ради царя небесного…

— Я вам говорю, что это вздор. Не верьте.

— Что ж нам делать? Мы народ темный… Все нас норовят обмануть, обидеть.

Судя по поведению, просительница была не совсем темная, а бывалая и даже немного грамотная.

— Кто вас ко мне направил? Как вы пришли сюда?

Наши бабы послали: иди, говорят, к комиссару, что царя сторожит…

Я объясняю, что она попала не по адресу.

— Выдачей пособий заведует городская управа и губернский комиссариат, — говорю ей.

— Уж вы помогите, куда я пойду, — просит женщина.

Пробую растолковать ей порядок получения пособия. Даю немного денег и записку к городскому голове, который состоял членом комиссии, и сообщаю ему о деревенских слухах. Расшатывание умов идет по всем российским городам, и весям. Не оставлена без внимания даже наша отрядная школа. Лекции, которые в начале осени шли довольно успешно, теперь стали посещаться все меньшим и меньшим числом солдат.

Еще до отъезда из Питера я говорил Керенскому и Кузьмину, что в отряде необходимо будет устроить школу, читать лекции для того, чтобы солдаты не скучали и не распускались от скуки и безделья. Тобольск — городишко глухой, захолустный, зима холодная и продолжительная. Керенский и Кузьмин вполне согласились со мной. По прибытии в Тобольск я немедленно принялся за это дело. В отряде оказалось много безграмотных и полуграмотных. С ними, кроме меня, согласились заниматься и некоторые офицеры, с более же подготовленными занимался я сам: читал им лекции по естественной истории, географии, истории культуры и пр. Бухгалтерию же преподавал мой помощник А. В. Никольский. Кроме того, я неоднократно делал доклады и читал лекции на разные темы в Народном доме для всех, куда ходили и солдаты нашего отряда. До октябрьских событий занятия шли хорошо, солдаты охотно посещали школу. В начале же ноября некоторые совсем перестали посещать школу: очевидно, свое образование они считали законченным. Иногда они являлись в школу и отпускали плоские остроты по адресу старших групп, которые проходили геометрию.

Все хотят быть семинаристами, учеными, как-то брякнул один из них.

Вы мешаете заниматься, сказал я.

Пусть, занимаются семинаристы…

Уходи вон, громко крикнул один из учеников, — не то иначе с тобою заговорю…

В отряде немало было таких.

В казармах они нередко мешали учить уроки и тем вызывали страшное негодование и ядовитые насмешки. Внутренний разлад в отряде усиливался с каждым днем. Все мои усилия примирить Солдат ни к чему не приводили. Удавалось только смягчать остроту вражды между ними. Но и то до поры до времени.

Наконец приехал из Крыма зубной врач, который считался зубным лейб-медиком бывшей царской семьи. Теперь я забыл его фамилию. Поселился он у меня, а врачевать членов бывшей царской семьи ходил в дом губернатора. Не знаю, каких убеждений он был прежде, но в Тобольске он мне говорил, что он толстовец. У меня с ним оказались некоторые общие знакомые врачи. По вечерам мы с ним часто подолгу беседовали о прошлом Николая II. Его рассказы вполне подтверждали мои наблюдения над царской семьей; она задыхалась в однообразной дворцовой атмосфере, испытывала голод духовный, жажду встреч с людьми из другой среды, но традиции, как свинцовая гиря, тянули ее назад и делали рабами этикета. Когда же кому-либо из нецаредворцев удавалось появиться в кругу царской семьи, то такое лицо сразу делалось предметом всеобщего внимания, если только придворная клика вовремя не успевала его выжить. Так было и с Григорием Распутиным. Однажды вечером зубной врач увидал у меня мои воспоминания «Возврат к жизни». Это воспоминание о выходе из Шлиссельбургской крепости.

— Не можете ли дать мне прочесть? — спросил он.

Я согласился. Дня через два он, возвращая их мне, говорит:

— Вы извините меня за самовольство. Ваши воспоминания я давал прочесть бывшей царской семье. Все читали, и представьте, говорю вам без всяких преувеличений, все в восторге. Только Александра Федоровна задала мне странный вопрос: почему он, то есть вы, так не любите жандармов. Просили узнать, нет ли у вас описаний ваших путешествий. Вы много рассказывали о них детям Николая Александровича.

— Здесь у меня нет. Охотно бы дал, — ответил я.

— А ваши воспоминания о Шлиссельбургской крепости?

У меня их не оказалось.

— А хорошо бы дать им прочесть и их. Мне кажется, что кто-то из них их читал. По некоторым вопросам это видно. Александра Федоровна недавно спрашивала Боткина: «Неужели наш комиссар так долго сидел в Шлиссельбургской крепости? Разве это возможно?» А Николай II как-то в разговоре о загранице задал мне такой вопрос: «Когда же вы успели везде побывать?»

Не знаю, с задней мыслью или просто так, зубной врач стал расспрашивать меня, какое впечатление производят на меня дети.

При других условиях, при другой обстановке им можно было бы дать другое образование и развитие, а не придворное — как стать, как сесть, сказать и т. п. Да и теперь, пожалуй, не поздно. Должен вам заметить, что, несмотря на ограничения, каким они подвергнуты, эта жизнь дала им очень много, они не скрывают этого и часто даже забывают… Они охотно пилят дрова, отгребают снег. Простая жизнь дает им много удовольствия…

— В этом они и мне признавались. Не поверите, когда мне приходилось по своей специальности приезжать и проводить у них неделю-другую, я чувствовал себя скованным и с величайшим нетерпением ждал воли. Точно от кошмара освобождался, покидая пределы дворца, — рассказывал мне врач.

По его словам, вся семья бывшего царя часто расспрашивала обо мне. Конечно, не потому, что я был для них интересен, нет, а просто потому, что я новое лицо из другой совершенно среды, с другой психикой, с другими привычками и взглядами.

— Василий Семенович, я давно собираюсь вас спросить, почему бы вам не согласиться быть преподавателем у детей Николая Александровича? — спросил врач.

— Это как понять? Вам поручено разведать или вы просто от себя? — спросил я.

Врач смутился.

— От себя я бы не решился… Вы понимаете… Откуда-то они узнали о ваших занятиях с солдатами, о ваших докладах в Народном доме. Почему бы в самом деле вам не согласиться?

— Согласиться на ваше предложение не могу просто по своему положению, — категорически отказался я. Врач замолчал, как будто огорчившись моим ответом. На меня он производил впечатление доброго, открытого человека, именно человека, а не ремесленника-карьериста. Какая странная игра судьбы. Почти всю жизнь быть гонимым, считаться вредным человеком, врагом династии. Но вот условия меняются, и этот якобы вреднейший человек приглашается преподавателем, наставником детей бывшего самодержца.

На мое имя получались анонимки с угрозами с фронта, из Омска, Красноярска, Екатеринбурга и даже от самих тоболяков. Грозили даже послать целую дивизию за то, что я «распустил царскую семью», что дал возможность даже убежать царю с одной из его дочерей… Все эти угрозы и обвинения были основаны на той газетной спекуляции, которой всегда отличались некоторые русские органы, лишь бы распродать побольше номеров. Как вся эта газетная ложь отравляла мне жизнь! Телеграммы мои с опровержением не только не всегда печатались в этих газетах, но иногда почтово-телеграфное ведомство старалось даже не допускать их до редакций лживых газет.