Я, Вергилий

   — Прости, дорогая, — смиренно произнёс дядя Квинт и приступил к яблоку. Луций захихикал.

   — А у тебя как дела, Публий? — повернулась ко мне тётя. — Как прошёл первый день в школе?

   — Неплохо, — ответил я.

   — Один вздор, вот моё мнение, — сказал дядя. — И чем только думал твой отец, решив дать тебе эту профессию, прямо не знаю. Мерзкое занятие эта юриспруденция. Он бы лучше купил тебе собственное имение или попросил меня пристроить тебя в нашем торговом доме.

Я поднялся из-за стола.

   — Мне надо ещё кое-что сделать на завтра, — сказал я. — Прошу меня простить.

   — Покойной ночи, Публий, — поцеловала меня тётя. Её щека под слоем пудры была как свиной пузырь, который надувают мальчишки вместо воздушного шара.

   — Пока, пока, — попрощался дядя. — Спи крепко. Не давай этим педикам клопам кусаться.

Мне нечего больше рассказать об этих вечерах. Считайте, что я проводил их за чтением.

Моим учителем был ритор Афий Латрон, довольно приятный человек, но едва ли способный внушить какое-либо чувство: на ум приходит только слово безвредный. Сейчас вы поймёте, почему он решил преподавать искусство красноречия, а не применять его на практике. По части техники он был первоклассным оратором. Он знал все приёмы как свои пять пальцев — в его арсенале была целая батарея различных стилей, все языковые трюки и хитрости владения голосом, полный набор жестов. Но ему не хватало внутреннего огня, а оратор без воодушевления — что каша без соли. Глядя, как он приводит образец речи, вы отметите про себя: «Это сравнение он взял у Гортензия [41]» или: «Сейчас остановится и осушит слёзы краем тоги».

С виду всё гладко, да только фокусник второсортный. Дети наблюдают в восторге, а тем временем взрослые, смотря поверх их голов, думают: что-то держит наготове в рукаве. Перепрятал монетку в левую руку. Хочет, чтобы мы думали, что это та же верёвка, которую он разрезал, но это совсем другой кусок. И хотя они не могут уловить, как совершается сам обман, но точно знают, что без мошенничества тут не обошлось, и следят за представлением снисходительно, относясь к нему не более как к забаве.

Вот таким был Латрон.

Приблизительно через год, вскоре после того, как переехал в Рим, я отправился послушать Цицерона. Не скажу, что я чрезмерно эмоциональный человек, если это, конечно, не касается поэзии. Я думаю головой, не сердцем, и испытываю невольное отвращение, когда кто-нибудь пытается повлиять на моё мнение. Но той речи я в подробностях не помню. С того самого момента, как он поднялся с места, Цицерон полностью овладел мною. Слушать его — всё равно что броситься в стремительный горный поток: сперва леденящий, вызывающий оцепенение, шок, который парализует и конечности и ум, затем ревущее, швыряющее из стороны в сторону неистовство течения; оно несёт тебя, куда хочет, презирая твои попытки сопротивляться, и, повинуясь собственному капризу, может тебя утопить или извергнуть; а под конец — огромное облегчение, когда лежишь, тяжело отдувающийся и дрожащий, совершенно обессиленный, и чувствуешь себя так, словно чуть ли не весь мир вокруг тебя — один отработанный шлак.

Сомневаюсь даже, что за всё время, пока он говорил, я осмелился перевести дыхание. И уж конечно не смог бы сказать, какие он употреблял ораторские приёмы, какие использовал жесты.

Вот у Цицерона живой огонь был. Может, он и имел человеческие слабости, но, слава Гермесу [42], это был оратор!

Латрон не был горным потоком, но, по крайней мере, он послужил своего рода холодным бассейном после ванны.

Говорят, искусство красноречия и поэзия — сёстры. Подобно сёстрам, они делятся нарядами и украшениями, и нет лучшего способа научить поэта, заставить его думать о форме и структуре, чем сильная доза риторики. Под руководством Эвполия я исследовал поэтическую кухню, но всё равно поэзия для меня оставалась поэзией; наряды и украшения сверкали, и блестели, и ослепляли меня, попробуйте-ка тут разглядеть механизм их создания. С Латроном можно было не бояться ослепления внешней красотой. Его ораторское искусство носило свои наряды наизнанку, выставив все швы напоказ.

Я многому научился у Латрона.

Несмотря на тщеславные устремления матери, с самого начала было понятно, что публичный оратор я никудышный. Я уже говорил о своём голосе. Хотя у меня и не было таких проблем, как у грека Демосфена [43], которому приходилось набивать рот галькой, чтобы преодолеть заикание, дело обстояло довольно скверно. Голос был слабый. В горле быстро пересыхало — я всегда был склонен к болезням горла, — и любой длинный период неминуемо закончился бы «петухом». К тому же, как я уже упоминал, я говорил очень медленно. Когда произносишь заранее приготовленную речь, это не имеет большого значения, но что касается импровизаций, то тут уж без вопросов.

Короче говоря, как пишут в школьном табеле, — неудовлетворительно.

Да и в других отношениях тоже было неудовлетворительно.

10

Вы, вероятно, заметили, что я до сих пор, за исключением одного-двух случаев, не упоминал о своих друзьях или даже знакомых. Как сказал бы писатель, даже образы родителей не получили развития.

Это не случайно. Я не говорил ни слова о друзьях, потому что у меня их не было. Да и едва ли я имел знакомых и даже (Боже, помоги мне!) родителей.

В Милане всё пошло по-другому.

Он был из Бергамо, сын местного сановника, и звали его Марк. Марк Ацилий Симплекс.

Ну разве это имя! Нам чертовски не хватает имён, я уже, должно быть, встречал десятки, если не сотни Марков. Но Марк Симплекс — совсем другое дело. Он был как раз тем, кем мог бы стать мой брат, будь он жив: мой умерший брат не только воплотился в нём, но и полностью развил свои возможности.

Может быть, на этот раз именно чувство вины заставило меня преодолеть свою застенчивость. Не забывайте, что теперь я стал старше. Я уже был в состоянии окинуть прошлое более хладнокровным взглядом и рассудить брата и себя, прежнего, без детского пристрастия. Наверно, я просто хотел загладить вину и быть прощённым.

Платон утверждает, что вначале люди были созданы двойными. У них было четыре глаза, два носа, два рта, четыре ноги и четыре руки. Затем боги разделили их пополам, как вы разрезаете яблоко, и обе половинки каждого существа зажили самостоятельно.

И с тех пор они стараются отыскать друг друга.

Может, так и было.

Марк учился вместе со мной у Латрона. Он был на год старше меня и уже стал приличным оратором. Если я продвигался, с трудом одолевая основы, то ему всё давалось легко и он делал успехи в труднейших риторических экзерсисах — требующих особенного мастерства в защите и нападении или сложных правовых спорах.

В тот важнейший во всех отношениях день я следил за тем, как он произносит как раз такую речь. Предположим, говорилось в задании, что по закону соблазнённая женщина имеет право либо обязать соблазнителя жениться на ней, либо приговорить его к смерти. Мужчина за одну ночь соблазняет двух женщин. Одна из них требует для него смерти, другая хочет, чтобы он на ней женился. Необходимо обосновать то или иное требование.

Марк предпочёл настоять на смертном приговоре. Но построил аргументацию не как адвокат женщины, а как защитник соблазнителя.

Когда он закончил, и я, и весь класс надорвали животики от смеха. Даже Латрон, который восседал на помосте, нахмурившись как туча, не удержался и пару раз улыбнулся. В конце он похлопал Марка по спине и проговорил: «Отличные доводы, мой мальчик, но малость, ну... отличаются от общепринятых».

Когда занятия закончились, я подошёл к Марку, чтобы поздравить его.

Он усмехнулся.

   — Я не был уверен, что выпутаюсь, — сказал он. — Старого крикуна чуть кондрашка не хватила. Но всё-таки обошлось.