Государыня и епископ (СИ)

Входили, оглядевшись, чтобы никто не заметил их за таким не грешным занятием, в нательных рубахах в теплую воду, молча наслаждались покоем и тишиной. Тишина здесь всегда стояла, как в первый день творения, а небо, звезды говорили о вечности и призывали к себе. Для верующего во Христа человека этот зов особенно внятен. Существовала легенда, что уже в христианские времена провалилась православная церковь по какой-то причине и на ее месте возникло хорошее озеро с чистой и мягкой водой. Поговаривали, что в праздничные дни, особенно на Святую Троицу, доносится колокольный звон из его глубин — однако услышать его может лишь безгрешный человек после причастия. Так это или не так, но и благочинный, и преосвященный нет-нет да и внимали: не послышится ли?

Однажды к ним присоединились предводитель дворянства Ждан-Пушкин, обер-комендант города Родионов, городничий Волк-Леванович. Пьяно шумели в бане, причем только обер-комендант вел себя пристойно, а Ждан-Пушкин стонал и охал, будто его стегали сыромятным кнутом, Волк-Леванович верещал, будто поднимали на дыбе. Ухали-охали за столом у матушки Анны, обжигаясь горячим чаем, потом понеслись на тройке к Святому озеру, плавали в темноте со смехом и воплями, наделали шума на все немалое озеро, а возможно, на весь город. Больше отец Феодосий не приглашал их.

Говорили преосвященный Георгий и благочинный Феодосий мало, однако обойти старую боль не могли: как противостоять кармелитам, иезуитам, униатам, которые тащат христиан в свои храмы? Только умной проповедью, проникновенной молитвой. Несчастье с настоятелем Тупичевского монастыря стало известно всему уезду. Как оказалась кстати эта печальная история мстиславским инославным, как подходяща для совращения православных!

Спал преосвященный в Мстиславле обычно спокойно и крепко. Но в этот раз не мог уснуть. Задремал лишь под утро, а проснулся — возчик уже запрягал коней. Позавтракали, матушка Анна, как всегда, положила щедрый узелок в кибитку — и в путь.

Путь предстоял дальний — в Костюковичи, где, по доношению, священник уличен в прелюбодеянии. Не столь уж редкий случай, хотя и наказывался этот любострастный порок всегда сурово. Год назад преосвященный лишил иеромонаха Спасского кафедрального монастыря Палладия и священства, и монашества.

Ехали, однако, не торопясь, останавливались во всех малых городах, местечках и селах, где имелись церкви: когда еще выпадет случай побывать здесь, да и людям поглядеть и послушать епископа — немалое событие, а православию поддержка.

При въезде, конечно, колокольного звона не было, поскольку не знали, что едет епископ, но поняв, кто приехал, звонили долго и радостно, и скоро у церквей собиралось много людей, приходили и католики, и униаты. В этой стороне Белоруссии православие пока преобладало, и прихожане не без гордости глядели и на епископа, и на инославных.

Приехали в Костюковичи поздно, было темно, а человек, которого спросили о гостевых номерах, даже не знал, что это означает.

— Где можно переночевать? — взялся объясниться с ним возчик Тимофей.

— А кто вы такие?

— А тебе что за дело?

— Есть дело. Если хорошие люди — одно, плохие — другое. Православные или униаты? А может, иезуиты?

— Православные. Епископ Могилевский Георгий.

Тот молча осваивал новость.

— Быть не может! — Но, подумав, поглядев на хороших лошадей и карету с православным крестом, видно, поверил. — Нет, ко мне нельзя. Тесно у меня.

— А к кому можно?

— Не знаю. У всех тесно. Тебя к себе возьму, а епископ пускай к батюшке православному едет.

— У него не тесно?

— Как не тесно? Пятеро деток и хозяйка больная, лежит который год. Показать, как ехать?

Так преосвященный оказался в доме священника Тарасия.

Дом был из двух комнат и кухни. Первая, передняя, была разделена тяжелой домотканой занавесью на столовую и кухню. Здесь же на грубой деревянной кровати спал старший, лет двенадцати, мальчик. У окна стоял довольно широкий обеденный стол с табуретками. На подоконнике глиняный горшок с цветами.

Священник был молод, лет тридцати пяти. Он смело открыл дверь, не спросив, кто и откуда столь поздний гость, провел в дом и по облачению тотчас догадался, кто перед ним и по какой причине. Тем не менее его все это не смутило, он помог преосвященному разоблачиться, разбудил мальчишку и перевел в другую комнату, освободив кровать для епископа. Однако спать им в эту ночь не пришлось.

— Знаешь ли, отец Тарасий, зачем я к тебе приехал?

— Знаю, ваше преосвященство, — твердо и решительно отозвался тот.

Быстро и привычно принес из сенцев кувшин, налил кружку молока, достал из комода четверть каравая хлеба.

— Не хлопочи, батюшка, — сказал епископ. — Лучше поговорим.

Разговор их затянулся почти до утра. Оказалось, Тарасий закончил духовную семинарию в Киеве, завел семью сразу после окончания, рукоположил его покойный епископ Иероним Волчанский в Костюковичский приход, поскольку здесь жили отец-мать. Жена родила пятерых ребят, но уже три года не встает с кровати, помогать ему приходит хорошая православная женщина, — вот и получилось, что согрешил, и женщина эта родила ему дочку, которая для него — свет в окошке.

Разговор был неторопливый, откровенный, спать не хотелось, и неожиданно для себя преосвященный рассказал о своих покойных уже родителях, о городе Нежине, где родился в небогатой шляхетской семье, об отце, сотенном уряднике Нежинского казачьего полка, а затем и бургомистре Нежина, о доброй матери. О том, как решил посвятить жизнь Богу, услышав рассказ матери об одном из своих пращуров старце Иове Конисском, совершившем подвиг иночества в Пустынно-Николаевском монастыре. И о собственном торжественном пострижении, которое совершил Киевский митрополит.

На рассвете кто-то постучал в окно комнаты, где они сидели. Тарасий вышел, и преосвященный услышал неразборчивые слова: «Батюшка… батюшка… скорей, батюшка…»

Оказалось, зовут в одну из деревень на соборование старика. «К заутрени не успею», — сказал Тарасий, прощаясь.

Утром пришла женщина убираться и кормить детей, Конисский понял, что это и есть помощница Тарасия. Она тоже догадалась, что гость духовного звания, неуверенно попросила благословить. Первым делом она вошла в большую комнату, где лежала хозяйка дома, взялась ее обихаживать. Послышались и голоса детей. Преосвященный переоблачился в простую ризу, набросил на плечи омофор, не открывая дверь, перекрестил семейников отца Тарасия и вышел.

Такие города и местечки он видел не раз. Несколько улиц, излучина небольшой реки внизу холма, колодец-журавель, две старые церквушки, скорее всего, одна униатская. Люди из соседних хат с удивлением и почтением поглядывали на него.

Возле одной из церквей увидел свою карету и запряженных лошадей. Это, конечно, его возчик поднялся, собрался, разузнал, где православная церковь, и конечно, похвалился, кого привез, — вдруг начали звонить колокола, радостно, торопливо, взахлеб. Слух о приезде епископа уже распространился, люди собирались, чтобы взглянуть на него.

— Ваше преосвященство… батюшка наш… святой отец… — слышалось со всех сторон.

Он подошел к Тимофею.

— Рано запряг, — сказал ему. — Буду заутреню служить.

— Поесть бы! — сказал на это Тимофей. — Я с тобой, батюшка, опять совсем оголодал. Сам не ешь и меня заморил.

— Хозяин тебя не покормил?

— Ага, покормит. Я уже подумал — неправда, что православный, иезуит или униат. Молока дал с хлебом. А я бы каши две миски.

— Потерпи, покормимся после заутрени.

Прав был Тимофей: сам преосвященный мог забыть о еде на весь день.

Людей в церквушке собралось немало, и дети явились, и старики.

Церквушка была, конечно, бедной, но содержалась в чистоте и порядке. Светились лики Христа и Богоматери, Тайная вечеря напоминала прихожанам о последнем земном дне Спасителя, слева и справа стояли два многосвечника. Преосвященный с привычным удовольствием взял кадило, вышел к алтарю, взглянул на лица людей и сразу же почувствовал тепло, шедшее от них к нему.