Датский король

Мефистофель не уступал:

— Человек хочет чувствовать себя в храме свободным. Ничто не должно принуждать его к молитве — только вера и ничего, кроме веры! Вглядитесь в современный мир, юноша: просвещенный прихожанин желает общения с Богом на равных, а вы предлагаете ему упасть на колени и в унижении ползать перед иконами?

— Господь один, — волновался Арсений, — и Он пребывает там, где Его достойно из века в век почитают, а не там, где «верующие» хотят быть с Ним на равных.

У нас в любой деревенской церквушке чувствуешь, как благодать Божия изливается от икон, из алтаря…

Ауэрбах удивленно возразил:

— Но ведь Господь всемилосерд. Он должен снисходить к Своим несчастным детям, подверженным страстям, прощать их маловерие. В конце концов, должен и Создатель нести долю ответственности за то, что произошло с человеком, безнадежно слабым по природе своей.

— Как вы можете говорить подобное, господин профессор?! — Видно было, что русского задело за живое. — Господь ответствен за грехи человечества?!! Да это человек должен восходить к Нему всеми силами, всем своим образом жизни! Покаянная Вера как раз и приближает Бога к человеку, и Он возвышает человека над слабостями и пороками. Таков путь к святости — православная история полна таких примеров…

— Выходит, любой верующий, даже, как у вас выражаются, разбойник с большой дороги может стать святым?!

— Да! И раскаявшийся разбойник — быстрее, чем сытый и самодовольный ханжа. По образу распятого вместе с Христом. Есть много свидетельств тому в монастырских патериках, в фольклоре, наконец. Возможно, вы слышали о нашем оперном гении из народа — Шаляпине?

Профессор всплеснул руками:

— Еще бы! Ведь он лучший «русский Мефистофель»!

— Дело не в том, хотя я понимаю, что именно этот факт вам ближе. — студент говорил с экзаменатором почти на равных. — Шаляпин поет народную песню о кровожадном атамане Кудеяре, который принес покаяние и стал святым старцем Питиримом. Зато требование гордеца-индивидуалиста, чтобы Господь принял его со всей мирской грязью, для Православия просто кощунственно! Лютеранский пастор «кудеярова» смирения не требует, он считает благом уже то, когда обыватель просто заглянул в кирху.

Ауэрбах молчал и становился все угрюмее, но Арсению было уже не сдержать себя; он словно забыл о том, что пришел только сдать экзамен, а не выиграть богословский диспут:

— Знаете, у нас в крестьянских домах до сих пор дверные притолоки низкие. Почему? Чтобы входящий не забывал преклонить главу — напротив ведь святые образа! Иначе можно и лоб расшибить. Скажете — насилие над личностью или невежество?

— Я этого не говорил! То, что вы утверждаете, очень интересно, и я не стану спорить с тем, что русские всегда были набожны. Но позвольте, двадцатый век на дворе, а у вас все как прежде, столь же глубоко и повсеместно? Исторический нонсенс!

Арсений опустил голову.

— Неудобно говорить об этом, профессор, но то, что я вижу в Германии, порой просто коробит: по части морали лютеране, увы, иногда уступают нашим простым мужикам. «Просвещенная интеллигенция» более похожа на вашу, но и у нее еще не совсем разрушены традиционные устои. Европейские нравы, надо признать, вообще далеко ушли от христианских идеалов, и если Европа в дальнейшем…

— Не продолжайте, — теперь уже потупился Ауэрбах, — я знаю, что вы хотите сказать. Но неужели все обстоит столь плачевно и наша Церковь, наш народ так безнадежны для Бога? Я не хочу в это верить, не могу… Я не желаю этому верить!

Десницын выпрямился и внимательно посмотрел на профессора:

— И не верьте! Наоборот, веруйте и надейтесь, только… — Сеня замялся, — только всегда помните, что самодовольство несовместимо с христианством. Нередко лютеране чересчур самодовольны: иногда кажется, что предел их представлений о счастье ограничен семейным достатком и благополучием: верная супруга, послушные дети, сытная еда. Такой идеал не может заменить высокие религиозные ценности.

Отяжелевший от неожиданных откровений, свалившихся на старую, полную строгих академических знаний голову, Ауэрбах медленно сполз в кресло. Взгляд его в странном рассеянье блуждал по столу среди стоп книг и бумаг. Мертвую тишину аудитории нарушали лишь «мышиные шорохи», доходившие из коридора, да завывание шарманки с улицы. Очнувшись, профессор поднял голову от стола:

— Да-а-с-с! Да-с! Что я могу сказать? Согласиться с вами? Где-то внутри я скорее приемлю то, что вы доказываете, но и мои принципы, коллега, тоже зиждутся на камне веры: «Hier stehe ich, ich kann nicht anders» [31]. А вы меня удивили: в наше время редко встретишь столь убежденного в своей правоте молодого человека, да еще способного аргументированно отстаивать свое «credo». Пусть вам не покажется сухим мой вывод: вы качественный продукт веры, пестуемой нацией из века в век. Вы, вероятно, с детства приучены к серьезному чтению? Каких авторов вы предпочитаете? В России сейчас настоящий расцвет литературного творчества.

— Это распространенное мнение, но я во многом с ним не согласен. Признаться, после Святого Писания и духовных сочинений очень трудно читать светскую литературу, особенно современную. Современные авторы прямо с каким-то наслаждением описывают свои и чужие страсти, по сути — болезни духовные, да еще делают из собственного отрицательного опыта совершенно неверные выводы. И по-моему, они уже не замечают за собой этой слабости. Порой они мнят себя апостолами какой-то новой религии, пророками, публика наивно верит каждому их слову, а плоды подобных проповедей плачевны для всех. Да они просто вводят читателя в соблазн, и за примером далеко ходить не нужно: тот же Лев Толстой. Ведь даже здесь, в Европе, сколько «верных» его последователей!

Ауэрбах удивился:

— Вы готовы спорить с таким авторитетом, как граф Толстой?

— Ну и что в этом непонятного? Будь он хоть… князь, но ведь истина явно не с ним — он отлучен от Церкви! Разве этого мало для того, чтобы относиться к его сочинениям с осторожностью? А других авторов читаешь: мало того, что до тошноты неприятно вникать в их пороки, да еще страшишься сам заразиться. Хочется порой просто руки вымыть… Среди «творений» всех этих декадентов-символистов нечасто встретишь что-то подлинно достойное, а ведь, простите, ветер здесь дует из Европы. Начитались Гюисманса [32], Стриндберга [33], взяли самое дурное из того же Ницше, Уайльда (им бы учиться, как нельзя воспринимать мир на примере Дориана Грея [34], так ведь нет — копируют его пороки). Да что там говорить… Я больше люблю Лескова, Достоевского, а из поэзии — Тютчева. Из современных? Пожалуй, стихи Бунина. Мне вообще ближе поэзия — она возвышает. И «Псалтирь» ведь тоже поэзия! С прозой куда сложнее…

— Вы рассуждаете о литературе как настоящий специалист, но зачем же так строго? Ее создают люди, подверженные слабостям, моде, например. И в православии ведь нет святых среди мирян. Святой — значит безгрешный, а человек грешит даже мыслью. Возможно ли хоть один день прожить в этом мире и не подумать о ком-то плохо, не позавидовать кому-либо, а то и возроптать — на болезнь, на жизненные тяготы, в конце концов на высшую несправедливость?

Арсений дерзнул перебить ученого мужа:

— Прошу прощения, профессор, но ни о какой высшей несправедливости не может быть и речи! Господь справедлив a priori [35], но суров. Поэтому беды посылаются Им в наущение, по грехам нашим…

Ауэрбах торжествующе поднял вверх указательный палец:

— Вот и вы о грехе — значит, признаете его неизбежность! Может, все же не следует так бичевать человеческую природу? Возьмите еще пример из жизни: кто-то просит материального вспоможения, а у тебя свои дети, и ты не даешь, жалеешь.