Себастьян Бах

– Ах да! Злополучная увертюра! Стало быть, вы видели ее? Умора! Надо вам сказать, что его светлость сильно досаждает нам своей музыкой. Себя-то он слушает! Два дня назад мы репетировали его увертюру.

Бедный Бах, дирижируя, схватился за голову. «Что вы делаете? У вас ноты стоят вверх ногами! Кто их расставлял?» Я сказал ему: «Не все ли равно? Можно сыграть и от конца к началу!» Себастьян вгляделся в ноты и убедился, что я прав. «Ну, – сказал он, – это действительно плохо, но надо постараться поправить дело!» И взял ноты с собой. Я не сомневаюсь, что он приблизит эту увертюру к истинной музыке, вернее – напишет новую. Но его светлость вряд ли заметит разницу! Или сделает вид, что не заметил.

Музыку приходилось заготовлять впрок. Именно «заготовлять», потому что ее требовалось много. В договоре так и было сказано: «Надлежит поставлять ^музыку». Органную – для дворцовой церкви, застольную – для дневных и вечерних трапез, танцевальную и иную – для увеселения гостей.

В герцогском замке было многолюдно. Раз в месяц герцог давал большой бал, а по пятницам устраивались домашние вечера. Осенью живописные кавалькады под звуки охотничьих рогов устремлялись в лес, зимой и летом в роскошных залах и в тенистом парке располагались многочисленные гости. Для всего этого требовались гавоты и просто променады – музыка для прогулок, для отдыха, для уединенных бесед – музыка сопровождение, без которой не привыкли обходиться, но которой, в сущности, не замечали, – в этом Зауэр был прав.

– Зачем так тщательно отделывать эти променады?– говорил он Баху. – Зачем требовать от оркестра тщательного исполнения, раз все это не доходит до ушей? Для кого это? Для двух-трех знатоков, которые бывают у герцога не так уж часто? Да и они, ей-богу, удовольствовались бы меньшим!

– В том-то и дело! – с горячностью возражал Бах.– От нас требуют меньше, чем мы можем дать. Но почему мы должны подчиняться этому? Плох тот артист, который не заботится о совершенстве, который не борется за каждый оттенок своей игры!

Музыканты неохотно соглашались. У него была сильная воля, а главное – он был чином старше их, а в замке это много значило. Один лишь Зауэр понимал его, и то не до конца.

– Я хочу напомнить вам об одном актере, который был выброшен во время кораблекрушения на необитаемый остров, – сказал однажды Бах.-Актер был один в необозримой пустыне, надежды на спасение не было. Но он ежедневно повторял свои роли и всячески совершенствовал их.

– Но, кажется, он спасся? – спросил Зауэр.

– Да, случилось такое чудо. Его нашли. Но, если бы даже пришлось умереть в пустыне, он умер бы, как артист, как человек. Да он и не мог бы иначе!

Но иногда, утомленный тяжелым днем, Себастьян жаловался Барбаре на тоску.

– Только бы ты не вздумал искать себе нового места! – восклицала она. – Ты нигде не найдешь такой хорошей службы! У нас есть угол, мы сыты, и не надо думать о завтрашнем дне. И воздух здесь такой здоровый, и звание у тебя приличное для твоих лет!

– Какое там звание! Придворный слуга.

– Чего же ты хочешь?

– Я хочу свободы.

– Свободы! Тогда не надо служить.

В этом она была права. Но где она, свобода? Кто свободен?

– Как же ты себе представляешь? – продолжала Барбара. – Что мы должны делать? Покинуть замок? Ходить по ярмаркам, таща за собой все пожитки? Зимой я стану петь в кабачках, а ты играть на скрипке и собирать деньги, если дадут. Отличная жизнь! Полная свобода. Никто не помешает нам умереть с голоду.

Он угрюмо молчал.

– А по воскресеньям – ведь я знаю тебя!– ты проберешься в любую церковь и станешь просить пастора: «Позвольте, ваша милость, хоть немного поиграть на органе!» – «Как, бродяга! Ты осмелился приблизиться к священному инструменту? Убирайся да поживее, пока я не донес на тебя властям!»

– Ну, этого он не скажет!

– Вот как? Что же он сделает? Ах, да! Он предложит тебе место органиста. Ты подумаешь и ответишь: «Нет, ваша милость, я люблю бродячую жизнь и предпочитаю ночевать в поле!»

– Вовсе я не люблю бродячую жизнь…

Но умная жена недаром упомянула об органе. Вот что главным образом удерживало Баха в Веймаре: украшение герцогской резиденции, всегда доступный для концертмейстера великолепный дворцовый орган!

Глава восьмая. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ.

И еще нотная библиотека, затерянная в глубине замка, в заднем флигеле. Страсть рыться в нотах осталась у Себастьяна с детских лет, а библиотека в Веймаре действительно одна из редких. Герцог почти не заглядывает сюда и даже не подозревает, какие богатства таятся здесь. И только библиотекарь, седой старичок с желтым лицом, похожий на звездочета в своем черном остроконечном колпаке, знает все тайны библиотеки. И он счастлив, что может открыть их любознательному человеку – новому концертмейстеру.

Но в библиотеку Бах попадает лишь в конце дня. А день весь заполнен. Тот, кто утверждает, что у веймарского концертмейстера много свободного времени, ошибается. Ни одна минута не проходит для Баха даром. И даже утренняя прогулка на берегу Ильма, веймарского ручья, – плодотворна, ибо в этот час возникает замысел будущего сочинения – весь целиком, разумный и прочный, непоколебимый в главном. Все частное, мелкое, подробное придет потом.

Одно дело – одиночество, его можно испытывать и на людях, другое – уединение, которого ищешь сам. Бах позволяет себе эту маленькую прогулку-не в парке замка, где подстриженные деревья, симметрично расставленные статуи и прямые дорожки, посыпанные песком, напоминают об искусственности придворной жизни. Он уходит за город, к реке, видит широкий луг, на котором пасется стадо, слышит тишину, полную звуков.

Здесь ничто не напоминает Эйзенах, город его детства. Но недалеко от реки он видит большую круглую ложбину и развалины какого-то строения, и это переносит Баха в далекие дни, когда он после уроков бежал на окраину города. Там в большой каменоломне рабочие собирались полдничать. Женщины, их жены и дочери, приносили им еду и питье, а сами рабочие, с шумом побросав кирки и лопаты, располагались прямо на камнях. Здесь можно было наслушаться всевозможных занятных историй.

Крестьянин в холщовой рубахе точит косу, она блестит на солнце. И Баху вспоминаются слова старинной песенки:

Да. Но там, за холмом, в низине, – наполовину высохший пруд. Никто не знает его тайны: на дне пруда лежит королевская корона.

… В лучах луны сверкая, Лежит уж много лет, И никому на свете До ней и дела нет.

От этого рождаются два голоса. Один – спокойный, звенящий, ясный, другой – таинственный, слегка приглушенный, сумрачный. Крестьянин, как и другие, не знает тайны пруда, он видит солнце и луг. Но корона все-таки лежит на дне, и ночью, при луне, она поблескивает, а иногда и сверкает. И два голоса выражают эти два настроения. Только в музыке возможно такое чудо, чтобы две разные картины были выражены одновременно. Ничего не подозревающий крестьянин – и корона, которая лежит на дне. Утро и ночь, солнце и луна. Но дуэт, который уже возник, объединяет эти контрасты. Он звучит изысканно, его гармонии утонченны. В одном месте даже тональности расходятся: в одной руке будет ре минор, в другой– ля. И Бах слышит этот дуэт для клавира. Он слышит одновременно звучание двух разных голосов, но, придя домой, он запишет каждый из них отдельно, чтобы изучить, проверить и не допустить необоснованного хода мысли. И он ускоряет шаги, полный нетерпения.

Где-то, в другой стране, Гендель завоевывает славу. В Гамбурге еще процветает немецкая опера. Споры кипят в музыкальном мире. Бах знает об этой борьбе взглядов, ему известно и то, что происходит за пределами Германии, но он не участвует в этих битвах непосредственно и не каждую из них считает необходимой и достойной. Громадная воля нужна для того, чтобы прожить свой обычный день, решив все поставленные задачи.