СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]

Печаль больших заблуждений в том, что хотя человек направляет свои стремления на цели достойные и благородные, но сила чувств и желании затмевает в нём способность к трезвому рассуждению, к тому, чтобы взять во внимание все обстоятельства и оценки, в том числе и невыгодные, человек видит только то, что хочет видеть, и чем упорнее его стремление, тем дольше длятся заблуждения, тем горше бывают их последствия. Отъезд в Орду Юрий Дмитриевич назначил на 14 сентября, в день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня.

Двухнедельный Успенский пост пролетел незаметно в приготовлениях к отъезду. До последнего часа не верил Василий Васильевич, что нельзя избежать поездки в Орду. Он и не скрывал, что ехать ему страшно. Положение великого князя опасно было всегда: Игорь Рюрикович [34] убит древлянами; сын его Святослав [35] убит печенегами; Ярополк Святославич [36] убит в Родене; Изяслав Яролавич [37] убит половцами; Андрей Боголюбский [38] убит жидовинамн, ключником Аньбалом и Ефремом Моизичем; Юрий Всеволодович [39] убит на войне с Батыем, обезглавленное тело его было найдено на поле битвы. От рук татар погиб и князь Ростовский Василько — был взят в плен раненым и за отказ отречься от православия умерщвлён. Утешает боярин Всеволожский говорит, будто какие князья ни ходили в Орду, все возвращались. Но Александр Невский [40] умер от изнеможения на обратном пути, Михаил Тверской [41] зверски убит в Сарае. От рук ордынцев же погиб Юрий Данилович Московский [42]. Мученическую смерть принял в Степи князь Михаил Черниговский.

Вспомнив, как вёл себя в Орде Михаил Черниговский, испытал Василий невольную гордость за него. Отказался тот поклоняться языческим богам, сказал: «Не желаю быть христианином только по имени, а поступать как язычник!» Василий спрашивал себя: а я смог бы так? И с большим стыдом сознавал: нет, это мне не по силам.

В Хотьковском женском монастыре, том самом, где оканчивала свои дни мать преподобного Сергия Радонежского, проживала сейчас известная всей Москве прозорливица Фотиния. Указывала она на зримые приметы скорого рождения Антихриста и последующего за ним Страшного Суда. От пророчеств её всеми овладевал ужас, раздавались рыдания, крики отчаяния. Василий Васильевич решился просить её предсказать что сулит ему поездка в Орду.

Встретились тайно. Фотиния — тучная, мрачная — отвела бесцветный взгляд в сторону:

— Князь Юрий Звенигородский не получит в Орде ничего, кроме тщеты, укоризны и уничижения. Ты же, великий князь вернёшься в Москву на белом коне… Но берегись, однако! Да, на белом коне ты вернёшься в Москву, но придёт время — белый свет померкнет для тебя… Василий не знал, как отнестись к словам прозорливицы: бредит, иль правду говорит? Но на душе его стало ещё тревожней.

Доброхоты донесли, что дядя наметил отъезд на Воздвиженье, значит, на целый месяц позже великого — князя.

— Зачем же мы торопимся, давай побудем ещё дома? — однажды робко попросил Василий боярина Всеволожского.

— В том-то и польза-выгода наша, что мы упредим его. Он притащится, а уж все вельможи ордынские: за нас, за тебя! — заверил всевластелин московский, к слову которого чутко прислушивалась и сама Софья Витовтовна.

Попытался Василий мать разжалобить, как остались с нею наедине:

— Отложить, может, поездку-то? Небесные знамения были, три столпа огненных. Самовидцы говорят, рыба в воде мрёт, болота горят.

Софья Витовтовна осерчала:- Мало ля кто что с ветру брешет! Пускай князь Юрий сумлением мучится. А ты в своих правах по завещанию отчему. По нему и жить будем, а не завещание Донского перетолковывать всяк на свой лад. Этого не позволим. Так и покойный владыка Фотий желал. По сему быть!

— Матушка! — решился на последнее Василий. — Всё равно конец света скоро.

На мучнистом суровом лице Софьи Витовтовны появилось, удивлённо-растерянное выражение, в бледно-бирюзовых глазах промелькнула тоскливая насмешка.

В открытую галерею дворца, где происходил разговор, жарко ломилось московское лето. Внизу, в цветнике, томно благоухали разомлелые розы, сладко наносило из сада отцветающей липой. Пронзительно посвистывали щуры [43], гоняясь за пчёлами.

«Зачем я уродился великим князем? уныло думал Василий, глядя, как мать, морщась, пробует ложкой мёд из стеклянной сирийской чаши, оправленной в золото. — Земля горит, рыба мрёт, Фотиния пророчит, в Орду надо ехать… Хорошо бы сейчас на Красный пруд с Настенькой Всеволожской… на плоту покататься под ивами. Плот бы перевернулся, Настенька в воду с головкой… а я бы её в воде на руки схватил, прямо за грудь цопнул и в уста впился…»

— Не вызрел мёд, с неудовольствием сказала мать слуге, отодвигая чашу — Зачем подал?

— Боярин Иван Дмитриевич прислал со своей борти. Первая качка. Угодить хотел.

— А-а… ну, оставь тогда… угодить… Поторопился Иван Дмитрич. Ступай!

Неопределённая улыбка скользнула по тонким губам Софьи Витовтовны. Она отпила мятной водички, охлаждённой на леднике.

— До конца света ещё дожить надо. А может, он снова отложится, как уже было? То ведь предсказание людское, а есть произволение Божие, никому не ведомое.

Встала, прошлась, оттягивая летник на животе, чтоб ветерком прохватило. Грузнеть стала великая княгиня, шестой десяток доживает.

«А я хочу на Настеньке жениться, пока нет конца света, — думал озорно Василий, и сердце у него играло, как резвый щур в высоте синего неба. — Жениться и в уста ей впиявиться, чтоб больно стало обоим».

— Этот сад рассадил твой отец. Он был первый садовод из великих князей. Сам место выбирал, чтоб с одной стороны была Москва-река, с другой Яуза, а в середине ещё речка Сорочка его орошала. И рощи сосновые на холмах Ивановских, вон там, где мельница, по его приказу сажены для благолепия виду и лучшего устроения. Часовник на площади, какого нету нигде в иных государствах; со звоном, это тоже он затеял. Призвал серба, Лазарем звали, мастера хитроумного, тот говорит колокол часы отбивать станет. Я спрашиваю: человек, что ль, ударять будет? Они с отцом засмеялись: не человек, но человековидно и самозвонно.

Софья Витовтовна задумалась, глядя в летние дали. Даже некоторая одухотворённая тонкость проступила в её лице от этих воспоминаний, будто солнечная дымка в знойный день.

«И я Настеньке каку-нибудь штуку чудну удумаю пообещал про себя Василий, — Чтоб уста её смеялись и очи радовались».

— Татары приходили, сады замоскворецкие порубили и пожгли, а Васильевский сад не тронули, Бог миловал. А конца света мы и тогда ждали. Уж так ждали! И печаловались иного. И страхом мучимы бывали. Но не сложа же рук сидеть! Конца света всё нет, а сад-вот он, красуется и плоды обильные приносит. — Голос матери стал вкрадчивым и настойчивым:

— Если, сынок ты не поедешь, князь Юрий один пойдёт в Орду отберёт у тебя трон. Ты же этого не хочешь? Подошла, взъерошила волосы у него надо лбом холёной сильной рукой. Василий, молча следил исподлобья, как качается у матери на груди ожерелье из рудных жемчужин, слышал, как рвётся её стеснённое дыхание и в голосе убеждающе-ровном-затаённая страсть, почти угроза. От этого в сердце его тоже глухо возникла, досада, упрямство, желание отстоять себя, трон, оправдать надежду матери, её требовательную веру в крепость сыовью. В глазах потускнело от внутреннего жара, осыпавшего Василия, жемчуга ожерелья слились в молочное густое пятно, а властная рука неотступно гладила лоб, щёки.