Монгол

— Но ты с ними беседуешь, — заметил Джелми.

Пожав плечами, Кюрелен отпил глоток вина.

— Друг мой, ты уже слышал, что я — слишком ленивый человек.

— Почему ты не вернулся в Китай?

— В Китае я — глупец среди мудрецов, — улыбнулся калека, — а здесь — человек среди животных. Меня кормят эти животные. В Китае все гораздо умнее. — Он смачно облизал пальцы и спокойно уставился на монаха: — Не забывай, я сказал, что они — звери, и их поступки можно предсказать. Познавшие учения люди предсказуемы, но ожидай зла от каждого, и ты не ошибешься.

Шум вокруг костров становился все громче, мешая слышать друг друга. Кюрелен встал.

— Сейчас будут решать, как назвать моего племянника, — сказал он. — Я должен присутствовать при этом событии.

Кюрелен ушел, Джелми следил за ним грустными глазами. Священнику ни до кого не было дела — он пребывал в состоянии приятного опьянения. Джелми не коснулся налитого вина. Священник грубо вырвал чашу у него из рук, выпил вино одним глотком, громко отрыгнул и вытер грязной рукой бороду. Джелми не обратил на него внимания. Он размышлял.

Кюрелен подошел к яркому костру, рядом с которым стоял Есугей, державший младенца. Шаман разглядывал ребенка, громко восхищался его красотой и предрекал сыну хана блестящее будущее. Когда Есугей и шаман заметили Кюрелена, они скривились, но не произнесли ни слова.

Шаман сказал, что Есугей привез огромную добычу как раз в день рождения сына, и поэтому ребенка следует назвать по имени вождя, ограбленного и убитого Есугеем. Того звали Темуджин. Есугею понравилось это предложение, и ребенка тут же нарекли Темуджином. Воины, собравшиеся вокруг, разглядывали ребенка, у которого были серые поразительно сердитые глаза и густые рыжие волосы. Шаман волновался и обещал, что ночью вызовет духов с самого Высокого Синего Неба, которые станут опекать младенца. Кюрелен при этих словах начал хохотать, и шаман взглянул на него с черной ненавистью.

— В последний раз ты вызвал духов, они появились в виде черного медведя и убили двух хороших детей.

Шаман повернулся к нему спиной, но Есугею стало не по себе. Он прикрыл ребенка собольим плащом и задумался.

— Возможно, нам следует вызвать и других духов в честь торжественного события, — заявил Кюрелен. Он, кажется, был пьян. — Позови сюда священника и монаха, может быть, их духи более миролюбивы…

Есугей с ним согласился и послал пастуха, чтобы тот привел пленных к костру. Пока их ждали, Кюрелен обратился к шаману:

— Я говорил Есугею, чтобы он не позволял этим людям отравлять умы воинов своими странными учениями.

Шаман поразился услышанному, немного смягчив свое отношение к Кюрелену, но оставшись настороже.

— Странные учения плодят вражду, — продолжил Кюрелен. — Тебя одного хватит нашим людям.

Кокчу недоверчиво улыбнулся.

— Кюрелен — ты мудрый человек, однако далеко не все так мудры.

— Я уверен, — заметил Кюрелен, — что их следует отправить прочь со следующим караваном. Пусть идут куда хотят. В особенности это касается монаха. Я уверен, что он — святой человек. Духи могут рассердиться, если он погибнет. Думаю, что священника не охраняют важные боги. Кроме того, наступает зима, мы скоро откочуем отсюда. Каждый рот станет нам в тягость.

Кокчу облизал губы, кивнул и злобно усмехнулся.

— Год Кабана не считается очень удачливым годом для Якка Монголов, — продолжал гнуть свою линию Кюрелен. — Наверно, следует посвятить богам жертву… Хорошую жертву! Как считаешь, Кокчу?

Шаман ответил ему спокойно, однако в глазах его тлели дурные огоньки:

— Я думаю, ты говоришь чистейшую правду.

Есугей слушал их рассуждения с удивлением, а потом насмешливо заметил:

— Вы думаете одинаково — сейчас на землю обрушатся небеса.

— Мудрые люди, — ответил ему серьезно Кюрелен, — могут расходиться по пустякам, но когда дело касается серьезных дел, они вырабатывают единое мнение. — Он ткнул шамана в живот, и тот поморщился от боли. — Я прав, Кокчу?

Шаман потер живот, мрачно взглянул на Кюрелена, но сразу ответил:

— Снова ты сказал правду.

К костру подвели Селджукена и Джелми. Первый покачивался на ходу, а монах шагал спокойно и с достоинством. Шаман внимательно взглянул на обоих, задержал взгляд на Джелми, которого возненавидел с первого взгляда, медленно перевел взгляд на Кюрелена, потом снова — на Джелми, и отвратительная злобная улыбка осветила его лицо.

Есугей желал, чтобы его сына благословили все боги и не отказывали ему в дружеском расположении. Он обратился к чужим священникам, приказав усадить их на самые удобные места у костра. Пленникам подали полные чаши кумыса. Джелми спокойно улыбался, ел и пил не спеша, а Селджукен много пил, много хвастался. Воины откровенно поощряли его хвастовство, громко хохотали, постоянно наполняли его чашу.

Кюрелен, сгорбившись, сидел неподалеку и хитро усмехался. Старики заиграли на хурах. Костры горели все ярче и ярче, и пьяные воины затеяли пляски. На фоне черной ночи из темноты появлялись дикие разгоряченные лица, освещенные оранжевым светом.

Казалось, что на людей из темноты надвигались сверкающие глаза, в которых светилась ярость и дурные намерения. Хриплые голоса смешивались с воем ветра, тела покачивались в такт музыке. Воины стучали рукоятями мечей о щиты, и ледяной воздух вибрировал от этих звуков, барабанного боя. Смех опьяневших людей напоминал рев диких зверей.

Сами воины в своих лохматых шубах, сшитых из меха медведя, лисы и ласки, напоминали зверей. Узкие лбы закрывали лохматые малахаи. Сверкали крепкие, как у волков, длинные зубы. Это были братья горного льва и медведя из узких ущелий, орла белых горных пиков. Простые и сильные, они не принимали понятия милосердия, а слова «нежность» и «покой» были для них словами из чужого языка. Кюрелен жил вместе с ними среди горячих песков и пыльных бурь, но все равно они его чуждались. Он хлебнул вино чуждой цивилизации за Великой Китайской стеной. Сейчас он чувствовал себя немощным и старым, ленивым калекой. Его хитрость и изворотливость не приносили нужных ему плодов, он нашел себе местечко рядом с Джелми, и они невольно придвинулись поближе друг к другу, как люди, находящиеся в опасности. Оба дрожали от холода, который становился все сильнее. В прозрачном холодном ночном воздухе звуки казались особенно четкими и громкими, и, несмотря на общий шум, было слышно, как кто-то смеялся или кашлял у отдаленного костра.

Кто-то вспомнил, что у Кюрелена хороший голос, и Есугей приказал ему петь. К тому времени калека уже здорово напился и с трудом поднялся на ноги. Красные блики играли на твердых складках войлочной одежды, и казалось, что глаза у него загорелись красным огнем. Он пристально глядел на воинов, и они отвечали ему такими же неприязненными взглядами, что-то бормотали себе под нос. Когда людям, сидевшим у других костров, стало известно, что сейчас будет петь Кюрелен, они поспешили занять место ближе к нему. За ними по пятам следовали женщины. Три старика громко ударили по струнам своих хуров. Кюрелен раскинул руки и рассмеялся, но никто его не поддержал.

Кюрелен поклонился Джелми, который не сводил с него взгляда.

— Я спою одну из песен твоего отца и постараюсь, как смогу, перевести ее для этих грубых ушей. Они ничего не поймут, а мы с тобой получим удовольствие, — сказал ему Кюрелен.

— Я немного понимаю язык твоего народа, — тихо ответил ему Джелми. — Раньше мне приходилось иметь с вами дело.

Лицо у него повеселело, и он стал ждать начала песни.

Усталая Оэлун лежала на своем ложе, и сквозь чистый прозрачный холодный воздух до нее донесся голос брата. Она поднялась, накинула на плечи меховую накидку и с трудом добрела до входа в юрту, где опустилась на помост, обратившись в слух. Оэлун не разбирала слова песни, но ее ласкал голос брата, сильный, мощный и очень красивый: