Испытание (СИ)

Но договорить ему не удалось: Кретьен обдал его таким фонтаном ослепительных брызг, что проповедник не удержался на ногах и плюхнулся с головою. Вынырнул он с лицом, облепленным волосами, как водорослями, и, отплевываясь, развернулся, собираясь для броска:

— Ах ты… вероломная католическая собака! Вот чему вас в соборах учат!.. Если в следующей жизни ты перевоплотишься в свинью, о, я… совсем не буду удивлен!.. Я ему о Писании, а он…

— Сви-ни-я — животное благородное, — заметил Кретьен, продолжая богословский диспут, вынырнув туазах [7] в полутора от противника. — А вот что ты скажешь насчет птицы удода, живущей на мелководье… или насчет ежа преподлейшего, коий виноград с деревьев крадет, поелику есмь символ диавола? Ибо так сказано в достопочтеннейшем бестиарии, и сдается мне, что это — уготованная тебе судьба в перевоп…

Красноречие подвело оратора — пока он разглагольствовал, борясь с сильным течением, Этьен с самым невинным видом потихоньку приближался, и как только пророк решил красиво перевернуться в воде, он был тут же схвачен за ногу и ухнул с головой.

…Когда они оба, отдуваясь и хохоча, вылезали на берег, Кретьен, шедший вторым, вдруг заметил что-то странное. Он пригляделся — нет, то были не солнечные пятна, и не блики от бегущей воды. Поперек худой, в темных точках редких родинок, незагорелой спины Этьена шли узкие белые полосы. Тонкие, частые шрамы, слегка сморщенные от воды. Будто бы следы жутчайшей порки, такой, от каких порой умирают — правда, должно быть, уже весьма давней…

— Этьен! Бог ты мой, что это у тебя?!

— Где? — мгновенно обернулся тот — с блестящими мокрыми ресницами, с глазами как мокрые звезды. (Не надо, что ты, идиот, будто не знаешь)

— Вот тут, — мгновенно соврал Кретьен, щедро плеща ему в насторожившееся лицо водой. — Познай вероломство в полной мере, Рыцарь Источника Ивэйн!..

— Нет, — жалостливо промолвил тот, поднимая палец в назидании, — нет, свинья вам, мой друг, не светит. И не надейтесь. Разве что еж…

По ночам, когда от жары было трудно уснуть, Этьена тянуло проповедовать. Они оба уже решили, что нужно смириться с происходящим, оставить как есть сумасшедшее скороспелое дерево дружбы — пусть его растет, как Господу угодно… Если бы Кретьена прямо спросили, он бы прямо и ответил, что совершил-таки ошибку. Позволил себе привязаться к кому-то так крепко, что отдирать теперь пришлось бы с кровью. Главная беда была в том, что это произошло как-то незаметно, и сразу с обеих сторон; может быть, в тот момент, когда оба они открылись друг другу, с безумной беспечностью предоставив один другому распоряжаться собственной жизнью?.. Неважно. Зато у Этьена теперь явственно появилась цель. Он хотел обратить друга в свою катарскую веру.

…В деревенской гостинице, в комнатушке с хвостатыми жильцами-крысами, бесстыдно шуршащими по углам, где в уголке стояла маленькая, источенная жуками статуя девы Марии (вызвавшая недовольное фырканье Этьена — «Идолопоклонники несчастные… Деревяшкам молятся…») была одна кровать — достаточно широкая для двоих. Кретьен, раскинувшись голышом под простыней, с трудом одолевал здоровую зевоту. Этьен в своем черном рубище (под верхней черной рубашкой у этого самоистязателя обнаружилась нижняя, толстая, жутко кусачая и тоже черная) сидел на своей половине ложа, поджав колени к животу. Уставы запрещали священникам и тем, кто собирается ими стать, ложиться спать без одежды. Этьен страдал от жары и по этому поводу нес в мир истинную веру.

— Хей, Кретьен… Ты там не уснул еще?..

— А? Что? А, нет… (Уснешь с тобой, как же. )

— Так вот, о чем это я…

— Об ангелах… О том, как кто-то кого-то родил изо рта…

— О, Боже мой! Из уха, во-первых… А во-вторых, это я говорил уже час назад. А сейчас рассказываю, что воскресения быть не могло, так как, собственно говоря, нельзя воскреснуть тому, у кого и тела-то нету.

— Стоп, стоп, — от несообразности утверждения Кретьен даже совсем проснулся. — А зачем же тогда Господь наш вскричал — «Для чего Ты Меня оставил», если ни разу не страдал? И зачем Его дьявол в пустыне искушал хлебом, если Ему и есть было необязательно?..

— Всякий раз, когда речь идет о хлебе, имеется в виду хлеб Духовный, то бишь Слово Божие, — терпеливо объяснил Этьен, промокая лоб краешком простыни. — Многое в Писании надо понимать духовно и иносказательно, нельзя же быть таким профаном! Вот Лазаря, например, Он вовсе не воскрешал. Господь просто вывел его из гробницы духа, из того мрака, который окутывает грешника… То есть произвел над ним крещение Духом Святым. Понятно тебе это, простак ты католический?

— У-гм…

— Ну что — «у-гм»? Конечно, враг силен, и Посланник Божий не мог так просто явиться в его земли и все сделать, что надобно… Ему скрываться приходилось. Потому и в книгах нельзя все понимать так напрямую. Тебе, небось, если сказать — «оглобля», так ты начнешь озираться в поисках телеги, а еще поэт!.. Слушай дальше: когда племя сатанинское стало Господа мучить и распяло на кресте — да, да, нашли чему поклоняться, виселице — ты бы еще розге заодно кланялся или петле! — небесное тело Спасителя ни разу не пострадало. Дух его просто вознесся, а на третий день спустился обратно, вот и все…

— Слушай, а зачем?..

— Что — зачем, горе ты мое?..

— Ну, зачем нужен был весь этот маскарад с распятием? Он не мог, что ли, сразу вознестись, когда понял, что все плохо?.. А то вон сколько народу в заблуждении оказалось…

На этот раз пришла очередь Этьена говорить «у-гм». Проделав это раза три, он заключил наконец:

— В общем, об этом… да, тебе лучше поговорить с моим отцом. Он… ну, в общем, он меня мудрее. Давай-ка лучше я тебе расскажу про то, почему ветхозаветный… э… Бог не мог быть отцом Спасителя. Ну ни за что. Вот это я очень хорошо могу тебе объяснить…

Но Кретьен уже спал, дыша ровно и глубоко, и одна рука его свешивалась с кровати. С сердитой, неловкой любовью Этьен посмотрел на его опущенные черные ресницы; во время самых коротких ночей уже сейчас за окном начинало светать, и видно было, как глазные яблоки спящего слегка перекатываются под покровом век. Сон какой-то смотрит, негодяй. Этьен вздохнул, прикидывая, сколько времени он говорил впустую, и прикорнул рядом, сдвинув от своего лица черные волосы, рассыпанные по подушке.

…Следующую ночь они провели в городе Жьен, где Этьен, конечно же, немедленно явил в полной мере худшую сторону своей натуры. Обычно ключом, открывающим все двери, им служило громкое имя Кретьена. Трувор и не знал сам, насколько же, оказывается, его имя — громкое. «Кретьен де Труа! Это тот самый!» — шелестом проносилось по залу — и вскоре поэт, обласканный вкупе со своим тихим и незаметным спутником, уже читал по просьбам дам что-нибудь новенькое… Никто даже особенно не обращал внимания на Этьена, который не пил вина, демонстративно отворачивался от жаркого, и на лбу которого прямо-таки сияла надпись: «Да, я катар… И горжусь этим!»

То ли общество друга так дурно на него влияло, то ли просто он такой всегда был в странствиях, по мере приближения к родимому Ломберу… В любом случае, Кретьен просто дивился, как тот умудрился дожить до стольких лет в своей Фландрии и ни разу не попасться. Но там, в Аррасе, он, кажется, вел себя тихо. А тут на него просто что-то нашло — Кретьен был прямо-таки уверен, что спроси его кто невзначай, уж не Добрый ли он Человек — тот засверкает глазами и выгнет грудь колесом: «Это кто не Добрый Человек? Это я не Добрый Человек?..» Именно потому трувор стремился в дороге держаться подальше от больших городов и графских замков, предпочитая деревенские кабаки или просто ночевки под открытым небом. Тем более что дни стояли теплые на диво — только пару раз брызнул грибной дождичек, и в лесу очень уютно спалось по ночам. Но тут как раз небо затянуло, а Кретьена внезапно повлекло к удобствам и роскоши. Замок графа Жьенского казался единственным пристойным сооружением в этом лабиринте узеньких улиц, среди бесчисленных скотных сараев и сточных канав. Особенно возмутил наглый хряк, разлегшийся поперек узкого переулка и ни в какую не желавший пропустить благородных господ. Видно, он считал это ниже своего хрячьего достоинства.