Пламя грядущего

– Ты спас мне жизнь. Я благодарен тебе. Как вышло, что ты оказался на поле боя?

– Я трувер. Я покинул этим утром Шатору, потому что для меня там было немного шумно. Я предпочитаю спокойную жизнь, монсеньор граф.

Ричард усмехнулся. Он снял с руки перстень, неотшлифованный аметист; оправленный в золото.

– В таком случае навести меня, когда в моих землях будет немного поспокойнее, трувер, – сказал он. – Я люблю музыку и поэзию. Приходи ко мне за своей наградой. Но не забудь приготовить хорошую песню.

– Не забуду, – пообещал Дени, принимая кольцо и учтиво кланяясь.

Он смотрел Ричарду вслед, когда тот удалялся в сопровождении своих воинов. Надевая на палец кольцо, он вспоминал мужественное, с резкими чертами лицо графа, острый взгляд его голубых глаз, золотистые волосы, забрызганные кровью. Он сказал себе: вот господин, служить которому не зазорно для мужчины. Но также это был человек, которого следовало остерегаться. Ибо кто отважится погладить льва?

…Именно о том случае он думал теперь, скрючившись в сундуке, пока барон Эсташ готовился ко сну. В течение нескольких прошедших лет он иногда вспоминал о Ричарде, когда во время своих странствий узнавал о нем что-то. Ричард пытался содействовать заключению договора между королем Генрихом и королем Филиппом и в награду за свои труды не получил ничего, кроме неприятностей. Довольно много сплетничали о том, что старый король отдает предпочтение младшему сыну, Джону Лэкленду [44], а не Ричарду, своему наследнику, и этот факт стал совершенно очевиден на встрече королей в Уитсантайде, когда Генрих предложил, чтобы французская принцесса Алисия, которая находилась под его опекой как нареченная невеста Ричарда, вышла бы замуж не за него, а за Джона и получила в приданое земли Плантагенетов во Франции. В результате у Ричарда не осталось иного выбора, кроме как объединиться с Филиппом против собственного отца, чтобы защитить свое наследство.

«Приходи ко мне, когда в моих землях воцарится мир», – сказал тогда Ричард. Что же, теперь спор между отцом и сыном был окончен. Во всяком случае, новости, привезенные бароном Эсташем, были верными.

Дени зевнул. В сундуке не хватало воздуха. Он услышал глухой удар, когда Эсташ швырнул в угол сапоги для верховой езды, затем до его ушей донеслись лязгание и звон – барон вешал свой меч и пояс на колышек, вбитый в стену.

– Как умер король Генрих? – приглушенно спросила Иоланда.

– Жалкой смертью, так Аймар сказал, – ответил Эсташ. – В этом кувшине осталось вино?

Барон жадно, большими глотками пил вино, производя такие звуки, словно лакала собака. Он тяжко вздыхал и сетовал.

– Боже, как я устаю от верховой езды. Я уже не тот, что был в юности, – говорил он.

Дени услышал, как заскрипела кровать, когда барон опустился на край, и легко представил волосатое брюхо, отвисшее до колен. Затем раздались сладострастные стоны и какой-то скрежет, над происхождением которого Дени ломал голову, пока не сообразил, что Эсташ с наслаждением скребет голени в тех местах, где его чулки терлись о спину лошади.

– Жалкой смертью, – повторил он, будто сама мысль об этом доставляла ему удовольствие. – В Шиноне. Он отправился туда после скверного разговора с Филиппом. Говорят, после его смерти слуги разворовали все, что было в доме, и ограбили мертвеца, так что он лежал там совершенно голый. Какой-то мальчишка набросил на него летний плащ. – Он хихикнул. – Аймар сказал, что его обычно называли Генрих Короткий Плащ, стало быть, он окончил жизнь в соответствии с прозвищем [45]. И жил в соответствии с ним. Понятно? – он фыркнул и задохнулся от смеха. – Что ж, Господь да упокоит душу этого старого черта, – продолжал он, устраиваясь в постели и ворочаясь с боку на бок. Дени показалось, что кровать вот-вот развалится.

– Во всяком случае, это положило конец нашим разговорам. Никто не знает, что случится дальше. Ричард – король Англии! Завтра я пошлю за управляющим и еще хочу созвать всех кастельянов… – сонно добавил он напоследок.

– Бедняга, – всхлипнула Иоланда; любое несчастье всегда трогало ее сердце, даже если к ней оно не имело никакого отношения. – Лежать одному и в таком виде. О Боже мой, какая ужасная смерть! – Она представила себя на его месте, покинутую и ограбленную, представила свое прелестное, брошенное на поругание мародеров тело. – Я должна сию минуту встать и помолиться за душу несчастного.

– Закрой рот, – любезно сказал ее муж. – Утром молись, о чем угодно. Дай мне немного поспать. Я два часа провел в седле.

Наступила тишина, нарушаемая время от времени едва слышными всхлипами Иоланды и редким похрапыванием Эсташа.

У Дени затекла шея. Ему удалось протиснуть одну руку под голову и осторожно размять кончиками пальцев одеревеневшие мускулы шеи. Он думал, что придется ждать еще по меньшей мере полчаса, пока барон заснет достаточно крепко, и только потом осторожно выбраться наружу. Его занимало, вправду ли Иоланда совсем забыла о нем, и весьма на это надеялся. Менее всего он желал, чтобы она принялась вздыхать и проливать слезы над ним самим в такой час и при таких забавных обстоятельствах.

Он попытался успокоиться, повторяя про себя избранные строфы.

Ричард хотел, чтобы он привез новую песню… Необходимо соблюдать осторожность в том, что касается содержания песни, написанной для короля. С баронами иметь дело довольно трудно, но графы и герцоги еще более обидчивы, а что уж говорить о королях! Сочинить элегию [46] на смерть старого Генриха? Возможно, было бы разумно вообще не упоминать о старике. «Я знаю одного короля, владения которого залиты солнцем…» Милостивый Бог, нет. Известно, что в Англии так же пасмурно и сыро, как если бы она лежала на дне Узкого моря [47]. Говорят, что в Англии день и ночь отличаются друг от друга единственно тем, что днем люди выходят на улицу под дождь, а ночью – нет. Английские петухи не кукарекают, а булькают. «Я знаю одного короля, владения которого обширны и пропитаны влагой…» Это не особенно расположит его к гостеприимству.

Он сочинял песни, и все его песни были пропитаны дождем. Все время вспоминался тот менестрель, которого он однажды встретил в промозглой харчевне. Тогда снаружи бушевало ненастье – дождь пополам со снегом. В ту зиму ему так и не удалось как следует согреться – когда лицо уже начинал обжигать огонь очага, спина застывала от холода.

Он вспомнил, как в возрасте семи лет его отослали служить пажем [48] в замок кузена отца, Раймона из Бопро. Окоченевшие пальцы, замерзший нос. Шестеро детей, свернувшихся калачиком под одной овчиной, чтобы сохранить тепло, дрожавших от холода и от тоски по родному дому. Они походили на мышек. «Мыши в амбаре. Я не должен забывать об этом», – подумал он. Голенькие мышата, устроившие теплое гнездышко и затевавшие невинные игры, чтобы не замерзнуть; они толкались, хихикали и болтали без умолку, и это помогало забыть тепло домашнего очага, белье, благоухающее лавандой, и ласковые материнские объятия. В замке сеньора Раймона было холодно, всегда холодно и всегда сыро. Сыростью тянуло из переполненных водой крепостных рвов. А дома, в Куртбарбе? Там река была более приветлива. В заводях резвились рыбы, лягушки. Там рос высокий камыш, служивший копьями в играх сыновей Аймона.

Четверо сыновей Аймона. Из всех воспоминаний это было самым приятным для него. Он лежит, зарывшись в подстилку из сухого камыша, на теплых камнях подле очага и следит, как хлопья снега мягко падают сквозь дымовое отверстие в крыше зала; он укрыт медвежьей шкурой, а нога его матери, обутая в туфельку из мягкой кожи, покоится у него на спине, порой ласково подталкивая… А менестрель, коленом придерживая свою арфу, поет песнь о четырех сыновьях Аймона.