Юность Маркса

Он хотел действовать, уничтожать, взрывать ненавистный ему строй. Он мечтал о подземных типографиях, о тайных пороховых заводах, о баррикадных боях. Восстания, террористические покушения виделись ему во сне и наяву.

— Тот, кто подобно мне испытал плеть Штерринга, кто видел размозженный череп старой ткачихи на мосту Сен-Клер, кого пожирали клопы княжеских тюрем, тот, кто похоронил соратников по уличным боям, кто видел, как сошел с ума Бюхнер, загнанный в тупик полицией и ослабевший в момент поражения, кто знает, как засекли до смерти Вейдига, — тот не успокоится над книгой, тот не может только говорить об освобождении его класса и ждать, распевая песни. Не тому учил нас Гракх Бабёф, не тому учили нас монтаньяры.

Карл Шаппер, вождь «Союза справедливых», тщетно уговаривал Стока ждать терпеливо и готовиться к неизбежному часу расплаты с буржуазией.

В маленькой столовой, где рабочие получали дешевые обеды, «Историю революции» Кабе, сочинения Робеспьера, Сен-Жюста, Буонаротти, — Шаппер и Сток спорили так громко и сердито, что более осторожные посетители опасливо прикрывали двери, ведущие в чулан, прозванный «клубом». Не следовало привлекать спорами шпионящих повсюду агентов полиции.

— Мы ведем себя, как болтливые студентишки! — орал Иоганн, выведенный из себя насмешливой миной Карла Шаппера. — Солдаты учат нас, как действовать. Ефрейтор Брюйан устроил заговор в армии и требовал республики в своих прокламациях, а мы и на это не решаемся.

— Хорош заговор! — невозмутимо, но уже без смешков возражал Шаппер. — Завербовал десяток солдат и думал с ними совершить переворот.

— Иногда десяток отважных солдат стоит сотни тысяч осторожных.

— Если мы выступим, армия нас не поддержит. Армия нас будет расстреливать.

— Чепуха! Под солдатской курткой бьется сердце мастерового или крестьянина.

— Это он осознает не скоро. Куртка пока что тот же панцирь. Под ней не слышно биения сердца. Солдаты будут свирепо уничтожать наших женщин и детей.

— Надо дерзать, надо рисковать, пробовать!

— Надо воспитывать бойцов и беречь их до боя.

— Тебя пугает эшафот, ты не рабочий, ты — лавочник!

— Ну, а за это я, пожалуй, дам тебе по шее.

Вслед за этой неизменной угрозой начиналось примирение. Однажды Шаппер предложил Стоку съездить от «Союза справедливых» в Жанси, к Огюсту Бланки.

— Нужно завязать более тесную связь с его союзом, — кратко пояснил он и выдал портному деньги на проезд.

Иоганн был счастлив. Издавна Бланки восхищал его своей смелостью и красноречием.

— Это — человек! — сказал обрадованный портной, собирая пожитки.

Шаппер наставлял его не слишком очаровываться знаменитым воином революции.

— Он чрезмерно увлекается действием, — сказал Шаппер, — но, конечно, это союзник всякому делу освобождения рабочих. Что до отваги, то он — герой.

Огюст Бланки после восьмимесячного тюремного заключения в Фордэвро был по амнистии освобожден, но выслан в Понтуазу под надзор полиции.

Этот недолгий отпуск, данный ему жизнью, воинственный революционер проводил с молодой женой. Он был влюблен, любим, счастлив маленькими радостями семьи, которой почти не знал. Старый дом, занятый супругами Бланки, стоял на берегу неторопливой реки Уазы.

Иоганн Сток подошел к зеленой калитке ранним утром. Никто не помешал ему войти внутрь запущенного сада, с лужайкой перед домом, густо засаженной цветами. Покой дома, вянущие астры, женская шаль, забытая на балконе, неприятно поразили Стока. Думая об изгнанном Бланки, подсчитывая годы, проведенные им в тюрьме, повторяя про себя обжигающие слова его речей, портной по-иному представлял себе его жилище. Он, впрочем, сам не отдавал себе отчета, каким хотел бы найти домик в Жанси, — во всяком случае, менее овеянным благополучием и любовью. Румяная шатенка с длинными локонами вокруг милого, неправильно очерченного лица, выглянувшая сквозь жалюзи, оказалась женой Бланки. Она приняла плисовую шляпу и трость Стока, предложила кофе.

— Я так мало была с Огюстом. Наши дети почти не знали его доныне. По правде говоря, здесь мы пережили лучшие дни нашей совместной жизни, — тараторила молоденькая женщина, отвечая на короткие грубоватые расспросы Стока.

Вскоре появился Бланки. И опять то жо чувство — не то чтобы досады, но легкого раздражения — охватило Стока.

Огюст возвращался с купания. К большой войлочной шляпе его был приколот цветок, ветка кипариса вылезала из кармана широких, плохо скроенных брюк.

Предполагал ли Иоганн, зная бесстрашную биографию Бланки, увидеть пистолет и кинжал на его поясе, хотелось ли ему встретить сумрачного, никому не доверяющего карбонария, пахнущего порохом, изувеченного в драках и боях?

Но эти цветы, этот мирный кипарис! Бланки протянул портному руку. Какая сухая, жилистая, несгибающаяся рука! Какое волевое пожатие! Глаза мужчин встретились. Сток растерялся. Глаза Огюста пронизывали. Такими бывают глаза фанатика, одержимого одной идеей и целью, не рассуждающего, не знающего внутренних противоречий, истачивающих сомнений. Глаза-факелы, освещающие дорогу, избранную однажды и навсегда. Освободившись из-под тяжелой власти глаз Бланки, Сток разглядел его худое лицо, узкие губы, выражение которых отлично дополняло незабываемый взгляд, так же как и линия строгого худого носа. Редко черты одного и того же лица так гармонически выражают отважную, фанатическую волю.

После завтрака, прошедшего в пустой болтовне об ужении рыбы, близких заморозках и парижских новостях, хозяева вышли в сад. Сток нес младшего сына Бланки, крикливого младенца, злобно барахтавшегося в неумелых мужских руках. Худой низкорослый Бланки со старшим мальчиком на плече и его высокая полная жена с книгой и пледом шли впереди. Оставив детей на попечении матери в усыпанном опавшей листвой саду, Иоганн и Огюст вернулись в дом. Им наконец удалось по-серьезному разговориться. Впрочем, говорить предоставлялось более приезжему. Бланки по давно выработанной привычке помалкивал. Зная странную власть своих глаз, он редко настигал ими Стока и односложно поддакивал из глубины темного старого кресла. Но осторожность и молчание Огюста не удерживали, не мешали портному говорить. В поведении Бланки не было предвзятого недоверия, не было высокомерия, не было хитрого выспрашивания, которым когда-то в первое свидание так обидели Стока Вейдиг и Бюхнер.

Портной чувствовал, что если Бланки молчит, значит, так и надо. И он рассказывал о своих сокровенных желаниях, и понемногу ответы Огюста становились многословнее, прямее.

— Восстание необходимо, — говорили они тихо.

Портной жаждал террора. Его мечты были кровожадны. Он хотел бы убить Луи-Филиппа. Это вовсе не трудно. Король — ханжа, аккуратно посещает церковь.

— Бомба, брошенная под колеса королевской кареты, будет сигналом революции, кровь королевской гиены будет нашим знаменем. Почему ждем мы пробуждения пролетарской массы, вместо того чтоб выступить?

Бланки помалкивал. Когда Сток несколько усмирил себя, Огюст заговорил о новом тайном обществе, которое призвано подготовить и провести восстание.

Он говорил шепотом, хотя домик был пуст и окно было прикрыто.

— Как и вы, я — сторонник любого действия. Штык или адская машина одинаково должны нам помочь. Пусть Фурье, Кабе, последователи Сен-Симона спорят о теоретическом обосновании социализма, о повседневном коммунизме, наше дело — создание ударных батальонов против буржуазного правительства. Зачем взрывать одно королевское отродье, когда можно удушить всех? Вместо разрушенного полицией «Общества семей» мы основали «Общество времен года».

Бланки не говорил, кто «мы», и Сток не спрашивал.

Он, Иоганн, рядовой, в то время как Огюст — командир. Когда-то Бюхнер долго внушал портному принципы дисциплины. Долго сопротивлялся Сток, по в тюрьме он признал правоту Бюхнера. Он рад быть дисциплинированным солдатом революции. Он оценил силу коллектива.

Беседу соратников прервала госпожа Бланки. Обед был на столе. Началась скромная трапеза, оживленная болтовней детей и шутками Бланки. Сток изумленно наблюдал за этим новым перевоплощением сурового, властного борца в ласкового, внимательного мужа и отца семейства. Но Сток уже начал понимать его. Брак не отвлекал Огюста от дела, без которого Бланки не мог существовать. Первый зов революционного набата оторвет его от нежной идиллии на берегу Уазы. Бланки но поступится ничем ради спокойствия, условного спокойствия этих дорогих ему существ. Не потому, что любовь к ним мала и загнана в мансарду чувств. Но идея счастья всех людей во столько раз больше идеи счастья одной женщины и двоих ребят!