Кровь и пот

Айганша злобно рассмеялась и, не сказав больше ни слова, пошла прочь. Она шла и удивлялась самой себе, откуда в ней вдруг такая ненависть и к братьям, и к Кенжекей.

Решив помыться после работы, она повернула к отмели, сверкавшей под солнцем. Забредя в воду, она подобрала спереди подол, зажала его в коленках, нагнулась и хотела уже зачерпнуть воды, как вдруг увидела свое отражение — и застыла. Долго рассматривала она себя в воде. Потом стала приглаживать вьющиеся на висках волосы. Ей стало хорошо и страшно от мысли, что она красива. Раньше она как-то не думала о своей красоте, а сейчас ей стало вдруг горько, что Еламан приехал только теперь, а не год назад — так много времени пропало впустую.

Умыв лицо, смочив и еще раз пригладив волосы, она вышла на берег и опять злобно и молча прошла мимо поджидавшей ее Кенжекей.

Ветер стих. И море, раскинувшееся до горизонта, тоже утихло, еле заметно поднимаясь опадая. Есть какая-то необыкновенная прелесть в этих дивных багряных вечерах ранней осени. Подует, прибежит из неведомой дали легкий теплый ветерок, и задрожат, перешептываясь, верхушки чуткого курака. Нальется вечерней молочной синевой море. Последний свет солнца косо, ровно и румяно заливает степь. И в такие минуты Айганша тихо приподнимает и опускает ресницы, чувствуя, как весь мир вмещается в ее сердце, и хочется ей бесконечно брести краем воды.

С каждой минутой убывал свет, и длиннее становились тени в степи. Над морем, низко, едва не касаясь воды, тянулись черные издали стайки уток. Айганша оглянулась и радостно поразилась: опять она стояла среди камышей, на том же самом месте, где давеча встретились и так долго стояли они с Еламаном. Она ждала тогда, что он опять, как и в первый раз, будет рассказывать ей свою жизнь, но он молчал. Он был грустен, а она вся измучилась, не решаясь спросить, почему он такой печальный. Она боялась сделать ему больно. Много загадочного было для, нее в этом крупном, крепко сложенном джигите, у которого так рано засеребрились виски.

Сдержанность ли была в его молчании? Или он не хотел огорчать ее своими невеселыми рассказами? Неужели он берег ее девичье сердце?

Она вообразила вдруг его усталое, замкнутое лицо и пожалела его так, что даже в груди у нее защемило. Оглядевшись, она опять увидела Кенжекей. Та стояла поодаль и терпеливо ждала. Заметив, что Айганша смотрит на нее, Кенжекей подошла и проговорила ласково:

— Милая, пойдем домой! — Она смутно уже о чем-то догадывалась, и сердце у нее болело за девушку.

— Женге… — прошептала Айганша.

— Что, родная?

— Женге… Скажи, ты по любви вышла за моего ага? Кенжекей похолодела. Она знала о подозрениях Тулеу и Калау, но не особенно им верила. Ей казалось, что Еламан, немолодой, начавший уже седеть человек, годится скорее в отцы Айганше, чем в мужья. А теперь это оказывалось правдой! Ошеломленная Кенжекей молча опустилась на корточки.

Айганша поняла, что проговорилась, покраснела, вдруг тоже присела и обняла Кенжекей.

— Ай, милая! — глухо сказала Кенжекей. — Моя жизнь на твоих глазах идет. Любила, нет ли — теперь мне прошлое кажется сном. Это весною земля расцветает, в тюльпаны одевается, а осенью, когда дождь и снег, какая краса у земли? Разве теперь не веет от меня осенней стужей? Что обо мне говорить! Будь ты счастлива!

— Милая моя женеше… — прошептала Айганша и нежно поцеловала Кенжекей в щеку.

Солнце уже зашло. Из-за далекого восточного горизонта надвигался мрак. Лишь самые верхние облачка были еще розовато освещены. В сумерках далеко разносился стеклянный плач одинокой чайки. Звала ли она своего супруга? Плакала ли над разоренным гнездом?

Айганша еще раз погладила Кенжекей, встала.

— Женеше, ты иди домой, — краснея, сказала она. — А я пойду к Мунке, к… в общем, в тот аул…

— Зрачок ты мой, что же будет, если брат узнает?

— Пусть узнает! — уже сухо, враждебно отозвалась Айганша и, не оглядываясь, пошла в сторону аула Мунке. Через минуту она пропала в сумеречной степи, среди зарослей камыша и курака…

— Они вчера, говорят, опять встречались, а? Да это еще что! Главное, не он к ней, а девка сама к нему прибежала! Бесстыдница, совсем очумела, а? Вот новость!

Так говорила по аулу Каракатын. Дошли ее слова и до Тулеу. Тулеу рассвирепел, поднял в доме шум и гром, загнал обеих своих жен в разные углы, хотел подождать, когда придет с работы Айганша, чтобы самому все у нее выпытать, но не дождался, выскочил на улицу и пошел к Мунке.

— А ну выйдем! — не здороваясь, запаленно крикнул он с порога.

— Что случилось, дорогой? — вежливо спросил Мунке, выйдя с Тулеу на улицу.

Тулеу водил языком по губам, подыскивая подходящие слова. Добродушие старого рыбака несколько утихомирило его, но он пришел ругаться. Он нагнулся, сорвал пучок травы, помял, подергал его, потом бросил в сердцах под ноги.

— Как перекати-поле, гонимое ветром, — начал он, заведя глаза, — да… как перекати-поле, оставив исконные земли, переехал я к вам. Да! Судьба не баловала нас… И сестренка моя — наша гордость. Я уж знаю, за кого ее выдать. А ты скажи своему… своему Еламану, чтобы он ее с пути не сбивал, понял?

— Ах, дорогой! Да, может, это сплетни…

— Ничего не сплетни!

— Ты что, своими глазами видел?

— Я не видел — другие видели.

— Кто же видел?

— А тебе-то что, аксакал? Лучше скажи своему кобелю: пусть не пялится на мою сестру, а то…

— А что?

— А то я ему охоту отобью. Я этого жеребца мигом оскоплю!

— Хорошо, я ему передам… Да ты и сам мог бы ему это сказать, а? Право!

— Нет, ты скажи!

Тулеу посопел, отвернулся и пошел, не попрощавшись. Поразмыслив, Мунке решил поговорить с Еламаном и медленно направился к дому Рзы.

Сегодня в ауле Мунке был редкий гость — Култума. Отморозив ногу на льдине, он оставил море и уехал куда-то далеко, к родным. С тех пор о нем не было ни слуху ни духу, и вот сегодня он вдруг приехал в гости к рыбакам. Рыбаки решили собраться в доме у Рзы, пошел туда и Еламан.

Когда вошел Мунке, его никто не заметил. Все глядели на Еламана и бойко подхватывали: «Э, пяле!» А Еламана было не узнать. Будто старый жырау, приосанившись, сидел он на высокой подушке, ни на кого не глядя, высоко вскинув голову, и пел озорную песню, подыгрывая себе на белой домбре:

— Уа-ай-де! — восхищались рыбаки.

— Бедняга, значит, совсем пропадает.

— Это он сам сочинил, что ли?

— Да ну, это же песня Сары Батака. Он ее сочинил, когда ехал домой из тюрьмы Жармола.

— Э, вон оно что! Ну, Еламан-то, может, и песню Сары поет, а сам про себя думает: не мешало бы и мне бабенку, а?

Мунке, дождавшись, пока поутихнут рыбаки, негромко позвал: — Еламан, родной, выйди-ка на минутку…

Еламан передал домбру Култуме, быстро поднялся и вышел вслед за Мунке. Далеко не пошли, присели на корточки в тени за домом. Мунке дословно передал весь разговор с Тулеу и выжидательно посмотрел на Еламана.

Еламан поразился откровенности Тулеу.

«Тулеу разъярился, как верблюд, — добавил Мунке. — Будь осторожен, ради бога!

— Что мне Тулеу! — после недолгого молчания сказал Еламан и выплюнул изжеванную травинку. — Меня другое мучает… Что думает девушка — это для меня поглавнее.

— Ну а если она не против?

— Тогда не отступлю.

— Убежишь с ней?

— Зачем? Приведу ее в свой дом, будет мне женой.

— Ай, смотри, дорогой! Кто тебе позволит? У нее два брата. Да что братья! Я вон слыхал, о ней Танирберген серьезно подумывает. Выследят, схватят — опять тюрьма?

— Ничего, я тоже не один.

— На кого же надеешься?

— А ты?

— Ой, милый ты мой! Где же у меня силы?.. Да и народ у нас теперь не тот, как когда-то. Где взять хотя бы того же Калена? А я теперь как старая птица карабай…