Сирена

ветил карлик.

Она села у окна.

– Максим Ионыч! А его все еще нет! – прошептала она.

– Да, нет, Верушка. Кабы пришел, я бы сейчас дал знать.

– С ним случилось что-то! Ты знаешь, который теперь час? Уже второй ночи! Если бы все было благополучно, он вернулся бы.

– Не знаю, что и сказать, Верушка! Может, он просто не решился, а теперь ему и совестно вернуться.

– Нет, Максим Ионыч, не похоже это на него! – словно испугалась даже и обиделась девушка.

– И вправду не похоже! – спохватился карлик. – Это я так, сдуру сказал. Нет, я тут поговорил сегодня с ним, правда, он хороший человек!

– Я ума не приложу, что с ним. А вдруг как из-за меня да над ним самим беда стрясется!

– А тебе было бы жаль его? Верушка, да никак ты плачешь? Что с тобой, голубушка? Полно! Или, правда, недаром полюбил он тебя?

Девушка посмотрела на него большими глазами.

– Как полюбил?

– Ну, известно, как любят! То есть опять я сдуру говорю. Полюбил-то он тебя не как другие любят, а по-своему, по-хорошему: о себе не помнит, только о тебе думает и ради тебя всем пожертвовать готов. Верно тебе говорю!

Тут глаза Варгана смежились, и он не слыхал, о чем говорил дальше карлик с девушкой.

ГЛАВА XXVIII

Елчанинов почувствовал, как его опустили на разостланную на каменном полу солому; потом он услышал, как хлопнула тяжелая дверь и звякнул железный засов на ней.

Он догадался, что его оставили, вероятно, в том самом погребе, в который был заключен Станислав.

Повязка на глазах была крепко стянута и резала ему лоб, платок, засунутый в рот, душил, а руки и ноги оставались скрученными.

Он стал делать усилия, растягивать веревки; к счастью, оказалось, что впопыхах его связали не очень надежно и можно было надеяться, что удастся распутаться.

Елчанинов сделал для этого все возможное, и наконец ему удалось, освободить руки.

Он вытащил платок изо рта – это было вовремя, потому что воздуха ему почти не хватало, сорвал повязку с глаз, но это никакой пользы ему не принесло, потому что кругом него был мрак, в котором он с открытыми глазами решительно не мог ничего разглядеть.

Ощупью он распутал себе ноги.

Освободившись наконец, он встал, обошел, держась за стену, подвал, отыскал дверь; она была крепко заперта, и Елчанинов вернулся к соломе и сел на нее.

Странное и неожиданное чувство испытывал он: это не был ни страх, ни боязнь, ни сердце не сжималось у него, ни руки не холодели; его охватило какое-то несуразно веселое настроение; ему стало как-то особенно занятно очутиться вдруг в таком необыкновенном положении.

«Вот так штука, вот так штука! – повторял он сам себе и раз даже громко прищелкнул пальцами. – Как это меня забрали, посадили и не выпустят? Ну конечно, не выпустят! С ними шутки плохи! Однако ведь не может же исчезнуть так-таки с лица земли человек в чине офицера? Ведь я – не какой-нибудь Станислав! Нет, не посмеют они!»

И. сейчас же пришло в голову Елчанинову, что уж если чего не посмеют они, так это выпустить его на волю, теперь,