Граф Никита Панин

Царица была в полной растерянности. Она даже полагала, что Никита Иванович может тут помочь. «Я думаю, что если ослепленный великий князь инако не может быть приведен в резон насчет Разумовского, то не может ли Панин уговорить его, чтоб он Разумовского услал в море, дабы слухи городские, ему противные, упали…»

Но невестка уже не могла обойтись без Андрея, и Павел не хотел отсылать фаворита…

Все более и более смелые речи звучали за столом у Павла. Все вместе — обида за отца, обида за жену, обиды в каждодневной жизни, отсутствие возможности влиять на ход государственных установлений — все это посеяло в Павле ненависть и отвращение к матери. Он пришел на заседание государственного совета и высказал критические замечания о политике — его перестали приглашать. Он написал записку о государстве вообще, высказав там свои наболевшие мысли — Екатерина с презрением отвергла ее, не захотев даже прочесть. Он просил двадцать тысяч на уплату долгов жены — Екатерина ему отказала, в то время, как фавориту дала пятьдесят тысяч «на булавки». Все раздражало его, все заставляло относиться к матери с особым недоверием и ненавистью. Он боялся, что его отравят, и каждое блюдо к столу заставлял пробовать. Он стал Подозрителен и мнителен. И слова жены, почему же мать отрешила его от престола, когда только он должен был наследовать трон отца, упали на благодатную почву…

Так созрел заговор…

Глава пятнадцатая

Ясный солнечный день последнего месяца осени заставил все население Петербурга высыпать на улицу. Важно прохаживались воспитатели с детьми, сновали из одной модной лавки в другую великосветские дамы, только что получившие последние новости из Парижа, запасаясь лентами и кружевами — они снова вошли в моду. Гуляли, не спеша, городские щеголи, взмахивая тонкими тросточками и увешав себя цепочками от карманных хронометров. Бегали по всем переулкам бойкие городские мальчишки. Теснились среди толпы продавцы всякой мелочи, расхваливая свой немудреный товар…

Никита Иванович тоже соблазнился хорошей погодой и шел по Невской першпективе, наслаждаясь последними лучами солнца, заливавшими перекрестки и переулки. Шумное бестолочье толпы нисколько не задевало Панина — он всматривался в лица прохожих, слегка кланялся встречным знакомым и неловко огибал лотошников.

— Выше, выше, выше, — послышался вдруг ему далекий голос, глухо звучавший, словно бы предупреждая о тревоге.

Он оглянулся в нетерпении и увидел юродивую. Как всегда, Ксения шла быстро и торопливо, словно спешила по какому‑то ей одной ведомому делу, но голосила так, что вопль ее отдавался барабаном по всей ширине улицы.

— Выше, — орала она, — выше идите, выше…

Никита Иванович уже давно знал, что никогда юродивая не кричит просто так, что все ее предсказания оправдываются. Ее любил и старался приветить каждый горожанин…

Он вернулся на свои антресоли, занятый мыслями и встревоженный этой неожиданной встречей.

Но погода была чудесная, и вечером Панин решил проехаться по улицам, приказал запрячь экипаж и медленно покатил вдоль Невы.

Странно, при таком солнце, вечерние лучи которого словно бы окрашивали все вокруг, он видел, как неспокойна черная вода реки. Она словно потекла вспять, словно наталкивалась на какое‑то препятствие. Никита Иванович доехал до Петропавловской крепости, оттуда по деревянному мосту перекатил на другой берег и остановил экипаж у старого домика Петра Первого.

Скромно жил преобразователь России. В его домике было всего три комнаты, но рядом с домом до сих пор возвышалось старое раскидистое дерево, а на высоте трех метров на стволе его виднелась икона Божьей Матери. Панин слышал эту легенду — как будто бы Петр приказал повесить икону ровно на той отметке, куда в самые сильные наводнения доходила вода.

Никита Иванович перекрестился на образ, старый, почерневший лик, над которым сооружен был небольшой навес для защиты до дождя и снега, постоял, помолчал и уселся, чтобы ехать обратно.

Юродивая кричала — выше, стало быть, будет наводнение, но ничто не предвещало этого. Солнце светило, как никогда, а ветер совсем упал, и даже листочки на деревьях не колебались под движением воздуха.

Гроза и буря начались ночью…

Сильные порывы западного ветра взбаламутили воду в Неве, принесли встречные морские волны, и вода словно кипела в котле, завиваясь в воронки и оставляя белые буруны пены…

Утром следующего дня вся столица потонула в густом белом тумане. Сильный холодный ветер не в состоянии был разогнать белую мглу. Время от времени раздавались пушечные выстрелы, означавшие приказ судам и лодкам укрываться в гавани.

Солнце спряталось за густую белую непроницаемую мглу. На перекрестках зажглись костры, но даже дым и огонь не в состоянии были рассеять мглистость и плотность тумана.

Не видные в тумане экипажи с зажженными по сторонам фонарями то и дело натыкались друг на друга, хотя и кричали ямщики привычное «Погоняй» или «Пади!».

Вода в Неве пока не поднималась, но встречный ветер гнал по ней такие волны, что все лодки были вытащены на берег и горбатились днищами у всех набережных…

Три дня подряд висел над столицей совершенно непроницаемый туман. Люди уже отчаялись когда‑нибудь увидеть солнце, дневной холодный свет и в тревоге и ожидании неизведанного бегали то и дело к низким осадистым берегам реки. Вода пока не поднималась, и горожане надеялись, что туман успокоит и прижмет реку. Но страшные воронки, водоворотом крутившиеся на Неве, не оставляли этой надежды.

Ночью ветер поднял такой свист и вой, что горожане крестились, стоя на коленях перед образами Господа и Святой Богоматери, священники день и ночь служили, вознося Господу молитвы и умоляя о спасении. Город притих в ожидании неминуемой беды.

И она разразилась.

Холодный западный ветер словно бы сорвал все покровы с города. Он дул с такой силой, что первыми попадали соломенные крыши с домиков на Петербургской стороне. С завыванием, свистом и гиканьем устремлялись потоки воздуха на почерневшие дощатые хижины, скручивали в штопор крыши, срывали листы железа с более богатых домов и дворцов, поднимали высоко к небу и с силой обрушивали на землю. С корнем вырывал ветер деревья, и они топорщились мгновение безобразными узловатыми корнями, крутились в воздухе, а потом со страшной силой валились в воду, вздымая мириады черных брызг.

Черная вода Невы понеслась к истокам, взбаламученная потоками морской воды, принесенной западным ветром. От комьев земли, вырванных с корнем деревьев, крыш, разметанных по небу, осколков стекол и слюды из крохотных оконец не стало видно неба. Ветер ревел и ревел, словно показывая людям всю свою исполинскую силу, словно хохотал над людской беспомощностью перед грозной стихией…

В этом диком ветре, сгибаясь при каждом порыве, носилась по Петербургской стороне, невдалеке от Смоленского кладбища юродивая Ксения. Ветер рвал зеленую юбку, разметал по плечам тяжелые темные волосы, сорвал с головы и унес скромный платок, но яркая красная кофта, словно флаг, металась между уцелевшими еще домами и крик ее перекрывал вой бури:

— К Матери–заступнице, к Богородице идите, бегите, спасайтесь…

Нищие, калеки, бездомные бродяги тянулись к церкви Смоленского кладбища, подчиняясь этому властному и дикому зову.

Буря разметывала дощатые домишки, их обитатели, застывшие за стенами, оказывались вдруг среди воя и грозного завывания, хватали детей и пробивались сквозь комья, носившиеся в воздухе, сквозь щепки и осколки к церкви Смоленского кладбища.

Ксения металась и металась среди бедного люда, призывала и призывала. К ночи в церковь набилось столько людей, что даже старенькому священнику, служившему скорбные службы, негде было пройти. Свечи затухали среди свиста и воя бури, врывавшейся в открытые двери храма, их зажигали снова и снова, пели певчие, стараясь перекричать рев бури, а люди падали на колени, прижимая к себе детей и умоляюще всматривались в бесстрастные лики образов, в печальный лик Богородицы, надеясь на защиту…