А. Разумовский: Ночной император

Вот ведь какой неразрешимый вопрос гнетет Екатерину, по рождению все-таки немку, без всяких российских корней.

— Слухами земля полна, государыня, но что слухи? Звук пустой. Колебание воздусев.

— Ох, не скажите, Алексей Григорьевич! — невольным вздохом выдала она свою тревогу. — Петр Федорович еще лежит в храме, до своего часа не погребенный, а мало ли глупых слухов витает?..

Екатерина требовательно смотрела на него.

— Витают, да… На каждый роток не накинешь платок. Даже царский. До Сибири иль Камчатки болтуна сопровождающий. Да… Взять хоть и Григория Орлова — вдруг кому-то захочется помазать его рыцарский лик грязцой? Мол, вроде как локотком толкнул несчастного Петра Федоровича, а локоток-то у него — ого!

Это наводящее рассуждение и нравилось — и не нравилось Екатерине. Дань восхищения Григорию Орлову отдана, но вроде и намек явный?..

— Оставим Григория Орлова. Он, в случае чего, сможет защитить свою честь. Вас-то — не тревожат ли слухи?..

Это было прямое повеление — исповедоваться перед ней в случае чего. Но есть ли право, даже у самодержицы, на такую исповедь?

— Чего тревожиться, моя добрая государыня? Слухи не прибавят мне радости… но и не убавят. Хотя в любом случае — не возвернут молодость. Не облагодетельствуют семьей, тем более детками… как вас вот Бог благословил Павлом Петровичем. Грешен, как всякий раб Божий, но надо ли грехи вспоминать?

— Да ведь они, Алексей Григорьевич, для души приятность, не правда ли?

— Не смею возражать своей государыне… — Он просто не знал, что дальше говорить.

Выручил все тот же бесцеремонный и требовательный Григорий Орлов. Войдя снова, он по-домашнему бухнулся на ближний диван и зевнул:

— Не застоялись бы соловые…

Екатерина потупилась от очередной его бесцеремонности. Красив, силен, любвеобилен… но будет ли таким, как Алексей Разумовский при счастливейшей Елизавете? Ведь не слепая — столько лет рядом прожила! Тем и хорош для Елизаветы был Разумовский, что никогда вот так нагло не врывался в стороннюю беседу…

Ей еще хотелось поговорить с этим непростым, при всей кажущейся простоте, человеком и попытать его, попытать… да ведь вот беда — соловые застоялись! Иль сам Гришенька?..

Алексей понял ее мысли, с поклоном встал:

— Простите, ваше императорское величество, если утомил вас своими разговорами.

— Не смею задерживать, граф, — сухо и недовольно ответила Екатерина, поскольку надеялась, что он найдет повод остаться для дальнейших откровений — ведь ничего из задуманного так и не прояснилось, и обещаний никаких Разумовский не дал!

Но руку, хотя и нехотя, протянула. Разумовский с истинным облегчением поцеловал.

«Детки ее интересуют… с каких пор?» — думал он, от внезапного волнения поворачивая карету на дорогу к Гостилицам.

Встряхнуться да и семью Кирилла заодно привезти.

IX

Михаил Илларионович Воронцов приехал к Аничкову мосту тоже неспроста. Старая лиса! И… старый давний приятель! Кто их в стороны разведет? Вместе когда-то стояли на запятках зимних саней, уносящих распрекрасную Елизаветушку к трону, к славе, к житейским утехам… к теперешней соборной усыпальнице… Много чего было — и быльем поросло.

Но — поросло ли?

Воронцов втайне завидовал, как устроился казак — казак же, не древнему роду Воронцовых забывать. Только сейчас-то вот — что? И новый трон при мысли о Разумовском шатается. Право дело! Ну, может, в глазах у графа пошатило: эко заданьице дала ему Екатерина! Сама распутать не может — распутывай Воронцов. Мол, коль проштрафился при воцарении — исправляйся. Да-а…

К палатам Алексея Разумовского дольше ехать, чем к Зимнему дворцу. Императорский дворец, зелено-белый, открыт всем ветрам и всем поглядам. Не то у Разумовского. Истинно княжеское закрытое поместье посередь Петербурга. Строиться начал еще в начале царствования Елизаветы, да не успокоится и сейчас, когда могут и отнять все это княжество…

Отними-ка!

Петр III не посмел — посмеет ли Екатерина? Ее ведь по ночам, когда нет Гришки Орлова, поди, дрожь пробирает при мысли о Разумовском. Не царь — вдруг мыслит о царстве своего рода?..

Аничкова усадьба возникла на месте казарм полка, которым командовал некий давно забытый полковник Аничков. Само собой, от казарм не осталось и следа. Разумовский в городе Санкт-Петербурге выстроил свой собственный, закрытый город. Усадьба занимала необозримую площадь — от Фонтанки аж до Садовой улицы. Там было нечто простонародное, нечто царское, а нечто и восточное. Невообразимая роскошь самого дворца. Висячие, невиданные здесь сады — истинно творение самой Семирамиды. Стеклянные огромные поля, называемые оранжереями, где круглый год зреет не только там помидор и земляника, но и всякий южный фрукт, ананасом называемый. Опять же собственные манежи, где он выезжает своих вороных, да в последние годы и арабских скакунов. Свои казармы даже, для личной охраны — кто там считал число его гайдуков? А флигеля, а всякие заводики-мастерские! А челяди, а разного работного люда! Заводчику Демидову, что ли, подражает? Как не потеряется середь этих невоздержанных толп и сам-то граф?

Но зависть — завистью, а дело-то надо делать. Велика честь, хоть и велика и опаска навлечь на себя гнев государыни. Попробуй-ка выполнить такое заданьице! Не знаешь, с какого конца и подступиться…

Ветер задувал со взморья, холодило даже у камина. Неужели опять осень? Старость?..

Немолоды они были, старинные други-приятели. Посмотреть со стороны — только близкая старость и единила их. Но кому смотреть? Слуги были вышколены, без зова не входили; под шторами на незримых блоках шнуры разные протянуты, с колокольцами в самых дальних службах. И все разного цвета, назначение которых знал один хозяин. Воронцов насчитал с десяток пристроенных в рядок разноцветных кистей. Это не то, что у него дома, ори во всю глотку: «Эй, Ивашка! Эй, Палашка!» Здесь не орали, здесь шнуры золоченые подергивали. Слуги неслышно входили: принесут, уберут, что надо, — и вновь за плотно скрытые двери. Уединенность нравилась Воронцову — не прилюдно же такие дела обделывать… Уединение, после шумных гостеваний, и Разумовскому душу грело. А уж Воронцову и подавно — перестал дрожать. Хотя не в открытой же карете приехал; с чего бы это?

Алексей Разумовский не начинал разговора, догадываясь о его сути; Михайло Воронцов не решался начинать, боясь преждевременно испортить все дело. Так что они при свете жарких дубовых дров попивали винцо и посматривали друг на друга. Большая, убористая голова хозяина на добрый вершок возвышалась над белесой плешью гостя — не в париках же при таком приятельстве париться. Разумовскому приходилось наклоняться, чокая серебро о серебро. Ему было жаль гостя, но ведь не он незваным пришел. Однако надо было помочь. Все-то вино из его погребов не вычерпать никакими кубками.

— Старею я, Михайло Илларионыч, — с общей темы начал он. — Много ли выпили, а в голове уж пошумливает.

— Да чего там, Алексей Григорьевич, шумит! — охотно подхватил Воронцов.

— Одно утешает: не государственные же нам дела вершить!

— Как знать… Старинные мы с тобой приятели… стояли на царских запятках вместе! Знай держи-ись!..

— Не тряско теперь-то? Не гневается государыня?

— Много ли царскому гневу надо? Взять хотя бы вопрос о наследстве…

— Что наследство, — внешне равнодушно, а внутренне настороженно подхватил его заминку Разумовский. — Правит Алексеевна, по счету вторая, после нее править будет Павел, счетом-то вовсе первый. Какие заботы, друг мой?

— Так по мне — и забот быть не должно, а по царскому умозрению — сиди на троне да поглядывай по сторонам. Вдруг из какого кусточка-лесочка еще две-три венценосные головенки высунутся?

Алексей Разумовский рассмеялся:

— О том надо вопросить Елизавету Петровну. Знать не знаю, но от французов слышал: на Западе какой-то спиритизм появился. Если хорошенько повертеть стол, за которым сиживал упокойник, да с пристрастием поспрошать… как бывало в Тайной канцелярии у Александра Шувалова… все доподлинно и мертвец откроет. В том числе и о детках, кои были прижиты сокрыто.