Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Неразговорчивый челядин, высокий и худой, как одинокая сосна, вел Василька по бесчисленным лестницам, переходам, горницам и светлицам княжеских хором. Шаг у него был скорый, широкий, и Василько едва поспевал за ним. «Здесь свод низок, пригнись!» – предупредил он и, распахнув дверь, исчез в проеме. Василько пригнулся и направился за челядином.

Он оказался в просторной, светлой и натопленной палате со сводами. От яркого и навязчивого света множества светильников невольно зажмурился; лишь спустя некоторое время смог различить сидевших на лавках, стоявших вдоль боковых стен мужей и у противоположной стены – ступенчатый трон, на котором сидел юноша в меховой шапке и в парчовой с отложным воротником свитке. Своды были расписаны травчатым узором, да так причудливо, что Васильку показалось, будто те завивающиеся травы вот-вот вопьются в него своими зелеными гибкими отростками.

На покрытых сукном лавках восседали как-то без привычного раболепия сильные града сего. Василько отметил яркую красоту и тяжесть их одеяния, а также то, что по одну сторону палаты сидели именитые, пожившие и нагрешившие на белом свете, а по другую – почти безусые молодцы либо его однолетки. Старая городская знать так и не перемешалась с молодой дружиной, прибывшей вместе с князем из стольного града.

Княжича Владимира Василько узнал сразу. Сколько раз во городе да во Владимире он наблюдал за его детскими шалостями, стоял рядом с ним в церкви, а один раз даже усадил княжича на Буя и покатал по двору.

Князь повзрослел, вытянулся, лик его утратил округлость. Но было в нем еще много юношеского: нежное, без морщин и шрамов, безусое лицо, хрупкие и тонкие, еще не познавшие как следует тяжесть меча руки.

Узнал Василько и стоявшего подле трона приземистого, бородатого и дородного мужа с выпученными темными очами. В прошлом это был угрюмый, вечно озабоченный княжий слуга, не отличавшийся на ратях, но и не показывающий тыл перед неприятелем, с которым Василько если не дружил, то и не пребывал в размирье, а когда ему было суждено стать пестуном юного княжича Владимира, не позавидовал, даже решил, что это единственный путь к большой свободе для недалекого, но усердного Филиппа, прозванного затем Нянок. Ныне Филипп сидел первым воеводой на Москве, в его руках находится немилостивая судьба Василька.

– Кланяйся, Василько! – строго указал Филипп.

Василько снял шелом, поклонился князю, коснувшись рукой пола. Ему было не по себе оттого, что находившиеся в палате мужи разом уставились на него. Иные перешептывались, и его обостренный слух улавливал отдельные слова: «Татары… Великий князь… Опала…» Из угла, где сидели молодшие слуги, послышался приглушенный смешок. Княжич молчал; Василько приметил, как слегка подрагивали его колени.

– Князь гневается на тебя! Почему долго не шел? – грозно рек Филипп.

«Сейчас браниться будут», – затосковал Василько и в который раз потужил, что пошел на поводу у крестьян. Он хотел слукавить, пожаловаться на неподатливость и неповоротливость крестьян, но мысль о том, что он будет оправдываться перед Филиппом, которого во Владимире считал ниже себя, помрачила разум.

– Больно не хотелось с белым светом расставаться! Подавят нас здесь татары, как пчел в дупле, – признался он, чувствуя, как с каждым произнесенным словом из тела вылетает живой дух.

На мгновение и княжич, и Филипп, и пришлая дружинушка, и туземные бояре призадумались.

Бояре опасались осады, но было жутко ослушаться наказа великого князя Юрия: «А Москву оборонять не щадя животов своих!», подвергнуться поруганию черни, которая зорко и ревниво следила за сильными: «А нет ли у лукавых бояр крамольных помыслов? Не захотят ли они бежать из Москвы, оставив нас наедине с татарами?» Пробовал было Ерофей Тонильевич тайно бежать из града, но был мизинными людьми пойман, бит и брошен воеводой Филиппом в поруб. Нет, некуда деваться. Может, смилуется Господь и отведет поганых от Москвы! Недаром какой день христиане молятся о победе суздальского преславного воинства. И когда уже улеглись последние сомнения, этот худородный Василько опять посеял душевную смуту.

Молодшей же дружине подавай рати и сечи. Ей слава нужна, а вместе с ней красные села, холопы да куны. Да что им татары? Подумаешь, степняки! Пусть только сунутся, враз полетят клочки по закоулочкам! Хлипкая Рязань не чета сильному Владимиру.

Тишина сменилась бормотою, затем ропот стал возрастать, забиваемый отдельными негодующими выкриками:

– Ишь, как возглаголал!.. Да он доброхот татарский!.. В поруб его!.. Не зря его погнали из Владимира!..

Василько был подавлен таким согласным и гневным напором. Но крепился, пытался не показать, что растерян, и потому вызывающе усмехнулся; только усмешка получилась робкой и жалкой.

Он не различал бранных слов, они слились для него в единое злобное лаянье. Бояре казались ему сейчас мерзкой сворой чудищ с потными красными харями и извивающимися жирными перстами, готовые сорваться с места и наброситься на него. И впрямь, сутулый и грузный боярин с длинной седой бородой вскочил со скамьи, проворно подбежал к Васильку и, ударяя посохом об пол, пронзительно закричал:

– Пес смрадной! Смерд! Как смеешь ты молвить такое?

Василько схватил его за рукав; заметил, как в зеленоватых очах боярина мелькнул страх. Это придало ему смелости. Он хотел уже оттолкнуть от себя хулителя, как услышал истошный, перекрывший другие голоса, окрик:

– Замолчите!!!

Свечные огоньки поколебались. Так кричал юный князь. И бывшие в палате люди притихли, потому что это был крик отчаяния.

Василько поневоле отпустил руку боярина, тот испуганно попятился. И младой, и старой дружине стало не до Василька. Бояре вопросительно переглядывались между собой. Кто-то несколько раз смущенно кашлянул.

Княжич поднялся с трона и устало сказал Филиппу:

– Пойду я: неможется…

Филипп бережно взял княжича под белы руки и повел к двери, которая находилась за троном. Облегченный вздох прокатился по палате. Бояре шумно и дружно потянулись к выходу. Обходя Василька, они недобро косились на молодца. Но не задирали, не бранили. Они как бы согласно утвердились в том, что участь его решена и отныне он уже никогда не будет смущать их своим видом и своими непотребными речами.

Глава 40

Василько тоже хотел выйти, но тот самый челядин, что водил его по хоромам, взял за рукав и негромко произнес: «Велено тебе остаться». Странный то был челядин, ненавязчив, незаметен, а видно, служил умело и усердно.

Васильку бы встревожиться, но истома притупила другие чувства, хотелось забыть обо всем и улечься спать. В палате было натоплено и душно. Сейчас бы снять сапоги, скинуть брони… Тяжко ему в бронях, давят они на грудь, взопрел он в них.

Вернулся Филипп. Он сильно раздобрел со времени их последней встречи, чрево раздулось и навязчиво останавливало на себе взгляд Василька, жировые складки заметно отвисали под заплывшим подбородком.

К удивлению Василька, Филипп, не долго думая, взобрался на трон, нагретый княжичем, и уселся на нем так основательно, словно этот трон был предназначен для него. Одну ногу вытянул, а о другую, согнутую в колене, облокотился. Он посмотрел на Василька заносчиво и самодовольно, как бы говоря: «Зри, кем я стал, как возвысился!»

«Неужто начнет спесь выказывать? Моченьки нет, который час на ногах! Господи, хотя бы толику соснуть!» – затосковал Василько.

Филипп быстро потешил самолюбие. Он нахмурился и раздраженно сказал:

– Ты зачем плетешь такие негожие речи? Али захотел головы лишиться? «Подавят, как пчел!» – зло передразнил он Василька. – Я тебе подавлю! Я тебе так подавлю, что проклянешь день рождения своего! Да стоило бы мне слово молвить, как ты бы сейчас во рву валялся. Моли Господа, что пожалел я тебя.

Василько покорно опустил голову. Филипп еще некоторое время продолжал браниться, но уже не так гневливо, а будто не мог сразу остановиться.