Черные холмы

Высокие оценки Роберта (Паха Сапа всегда знал, что они у сына хороши, только понятия не имел насколько) вкупе с восторженными рекомендациями знаменитых денверских преподавателей принесли плоды — к апрелю 1917-го у Роберта было уже восемь предложений грантов. По своей обычной непонятной (для его отца) манере вести дела Роберт подал заявки в одни и те же колледжи и университеты под двумя именами, оба они были получены официально, а различия объяснялись бюрократическими вывертами в законодательствах разных штатов и правилах федеральной регистрации — Роберт Вялый Конь и Роберт де Плашетт. Заявки, поданные от второго имени, подчеркивали его связь с покойной матерью и белым дедом, словно Роберт был полным сиротой, а местом его проживания в течение последних девяти лет там был назван денверский интернат. В заявлениях, подписанных первым именем, указывалась его связь с живым отцом, а местами прошлого проживания назывались резервация Пайн-Ридж и лачуга Паха Сапы в Кистоне.

К концу апреля Роберт сообщил отцу, что Роберт де Плашетт был не только принят в Принстон, Йель и три других ведущих университета Лиги плюща, [121]но и получил щедрые предложения грантов от этих лучших в Штатах учебных заведений. С другой стороны, Роберту Вялому Коню предложили гранты Дартмутский и Оберлинский колледжи, а также Блэкхиллский университет, расположенный неподалеку, в Спирфише, Южная Дакота, маленьком городке, откуда Молчаливому Калву Кулиджу привозили откормленную печенью форель.

Паха Сапа разозлился, узнав про игры, в которые играл его сын, когда речь шла о таких важных вещах, как образование, но, помимо этого, он испытывал еще и гордость. Разозлился он и когда узнал, что Роберт, который давно выражал желание уехать учиться не только из Южной Дакоты, но и с Запада, надумал поступать в самый малоизвестный из колледжей, принявших его.

— Где эти Дартмутский и Оберлинский колледжи, Роберт? Почему ты выбираешь их, если тебе предложили гранты Принстон и Йель?

Когда состоялся этот разговор, был уже поздний вечер, и они заканчивали работу над коляской к мотоциклу. Роберт улыбнулся широкой, неторопливой улыбкой, которая так нравилась девушкам.

— Дартмутский — в Новом Гемпшире, а Оберлинский — в Огайо. Дай-ка мне ключ на три восьмых.

— Да что они такое рядом с университетами Лиги плюща?

— Ну, Дартмутский вроде можно считать, что и в Лиге. Образован в тысяча семьсот шестьдесят девятом, кажется, имеет королевскую грамоту от того губернатора, который в то время представлял короля Георга Третьего, и, согласно этой грамоте, его назначение — обучать крещеных индейцев в регионе.

Паха Сапа крякнул и отер пот с лица, отчего на щеке осталось грязное пятно.

— И сколько… индейцев… с тех пор окончили его?

Улыбка Роберта под голой лампочкой в шестьдесят ватт была широкой и белозубой.

— Маловато. Но мне нравится их девиз — «Vox Clamantis in Deserto».

— «Голос вьющегося цветка в пустыне»?

— Почти что так, отец. «Глас вопиющего в пустыне». Ко мне это может иметь некоторое отношение.

Паха Сапа выгнул брови.

— Да? Так ты считаешь, что твой дом священные Черные холмы — это пустыня?

Голос Роберта посерьезнел.

— Нет. Я люблю холмы и хочу вернуться сюда когда-нибудь. Но я думаю, что голос нашего народа слишком долго оставался без ответа.

Паха Сапа прекратил делать то, что делал, и при звуках слов «нашего народа» повернулся к сыну — раньше он от Роберта никогда такого не слышал. Но его сын, наморщив лоб, затягивал один из болтов.

Паха Сапа откашлялся, почувствовав вдруг, как запершило у него в горле.

— А как насчет этого колледжа в Огайо… как его… Оберлинский? У них тоже такой броский девиз?

— Может быть. Только я его не помню. Нет, мне нравится тамошняя политика, отец. Они принимали негров уже в тысяча восемьсот тридцать четвертом или около того… а женщин еще раньше. После Гражданской войны выпускники Оберлина отправились на Юг преподавать в школах Бюро по работе с бывшими невольниками. Некоторые из них были убиты ночными всадниками.

— Ты хочешь мне сказать, что отправишься на Юг преподавать неграм? Ты хоть представляешь, насколько силен реорганизованный ку-клукс-клан? Не только на Юге, но и повсюду?

— Да, я знаю об этом. И нет, я не собираюсь преподавать — ни на Юге и вообще нигде.

— А что же ты хочешь делать, Роберт?

Этот вопрос в последние годы мучил Паха Сапу гораздо сильнее, чем призрак Кастера. Его сын был такой умный, такой красивый, такой представительный и такой замечательный ученик (если опустить его отцовскую фамилию, которая на самом деле и не была фамилией его отца), что мог стать кем угодно — адвокатом, доктором, ученым, математиком, судьей, бизнесменом, политиком. Но Роберт, которого с самого детства интересовало все и который не желал сосредоточиваться на чем-то одном, казалось, был совершенно безразличен к карьере.

— Не знаю, отец. Я думаю, что должен несколько лет поучиться в Дартмуте… Я хочу заниматься гуманитарными науками, и они не требуют, чтобы ты сразу же выбирал специализацию или карьеру. Вообще-то я, когда вырасту, хочу быть похожим на тебя, вот только не знаю, как этого добиться.

Паха Сапа нахмурился и уставился в макушку склоненной головы Роберта. Наконец его сын посмотрел на него.

— Роберт, давай говорить серьезно.

Глаза Роберта — глаза его матери — были столь же необъяснимо серьезны, как и глаза Рейн, когда она говорила Паха Сапе что-то очень важное.

— Я и говорю серьезно, ате… атевайе ки. Я хочу стать таким же хорошим человеком, каким всю жизнь был ты. Митакуйе ойазин! И да пребудет вечно вся моя родня!

Роберт принял предложение Дартмутского колледжа в Нью-Гемпшире, починил свой мотоцикл и каждый день отправлялся в далекие путешествия по грунтовым и гравийным дорогам (а нередко и при лунном свете), а потом 6 апреля, месяц и один день спустя после своей второй инаугурационной речи, президент Уилсон, которого переизбрали, потому что он обещал не влезать в европейскую войну, пришел в конгресс и потребовал объявить войну правительствам Германии, Венгрии, Турции и Болгарии.

Пять дней спустя Паха Сапа вернулся домой после двенадцатичасовой смены на шахте и увидел, что его сын стоит на кухне в темной маскировочной форме, высоких ботинках и полевой шляпе с плоскими полями Американского экспедиционного корпуса. Роберт спокойным голосом объяснил, что проехал несколько миль до Вайоминга и поступил рядовым в армию, в 91-ю дивизию, а на следующий день отправляется в учебную часть в Кэмп-Льюисе, штат Вашингтон.

Паха Сапа ни разу в жизни не ударил сына. Он знал, что белые отцы поколачивают своих чад, в особенности сыновей, если те отбиваются от рук. Но Паха Сапа ни разу и пальцем не притронулся к сыну, ни разу не возвысил голоса. Взгляд или чуть пониженный тон всегда были достаточными дисциплинарными мерами, и у него никогда не возникало искушения отшлепать или ударить сына.

В тот момент 8 мая 1917 года на кухне в кистонской лачуге Паха Сапа был как никогда близок к тому, чтобы поколотить сына — и вовсе не влепить ему какую-то символическую затрещину: Паха Сапа был готов лупить сына кулаками, добиваясь послушания, как он впоследствии колотил на горе Рашмор парней, которые задирали его. Но он все же заставил себя сесть за кухонный стол. Его трясло от злости.

— Но ради чего, Роберт? А колледж? Дартмут? Твое будущее? Надежды, которые возлагала на тебя твоя мать. Мои надежды. Ради чего, Роберт, скажи ты мне, Богом тебя прошу!

Роберта тоже трясло от переполнявших его чувств, хотя каких (смущения, страха перед возможным гневом отца, возбуждения, досады, испуга) — этого Паха Сапа так никогда и не узнал. Он только видел, как дрожат всегда спокойные руки сына, и слышал едва заметное волнение в его всегда спокойном голосе.

— Это мой долг, отец. Моя страна воюет.

— Твоя страна?

Паха Сапа был готов вскочить на ноги, схватить своего гораздо более высокого сына за лацканы военного мундира, сорвать с него пуговицы и зашвырнуть восемнадцатилетнего мальчишку в комнату через закрытую проволочную дверь.