Проигравший. Тиберий

Вскоре Рим зажил своей обычной жизнью.

Элий Сеян в дополнение к тому, что был особым доверенным лицом и другом Тиберия, префектом гвардии и вторым человеком в государстве, получил должность претора и вместе с ней — право подвергать суду любого человека из какого угодно сословия, будь тот хоть консулом. Статуи Сеяна уже были установлены во всех общественных местах — на площадях и в театрах, а Тиберий все ставил новые. Дошло даже до золотого изображения Сеяна — как высшей награды за верную службу отечеству и цезарю. Бюст его был помещен в каменную нишу, пристроенную к храму Августа, недалеко от Форума, — и гражданам предписывалось отдавать ему почести.

Этот золотой бюст Сеян заслужил. Ему пришла в голову гениальная идея, касающаяся преторианской гвардии. До этого времени гвардейцы были расквартированы по постоям, что создавало определенные неудобства: большую часть времени они находились в среде римских граждан, поневоле проникались их интересами, начинали сочувствовать их Нуждам. Конечно, воинская дисциплина и строгость центурионов не позволяли гвардейцам распускаться, но все же у них стал появляться соблазн порассуждать, прежде чем повиноваться. Недавние события это подтвердили: когда город был взбудоражен злостными слухами о том, что Тиберий приказал убить Германика, гвардия вела себя странно: не бунтовала, но и не собиралась, по всей видимости, защищать доброе имя императора.

Сеян же предложил простое решение: собрать всю гвардию в одном месте и там содержать, запрещая самовольные отлучки в город под страхом телесных наказаний, а то и смертной казни. Преимущества это давало огромные, и Тиберий сразу ухватился за предложение Сеяна. На Виминальском холме было расчищено пространство для лагеря. В несколько месяцев, с привлечением большого числа строителей и рабов, там все благоустроили — и гвардия переселилась. Теперь она вся была под единым присмотром, и если бы возникла нужда мобилизовать ее против беспорядков — это было бы сделано в считанные минуты. А щедрыми подачками и наградами завоевывалась преданность гвардии императору.

Тиберий, впрочем, почти не пользовался услугами преторианцев. Его личная охрана состояла из германцев-батавов, преданных ему как божеству. Любой телохранитель Тиберия без колебаний пронзил бы своим копьем всякого, повинуясь малейшему движению брови хозяина. Только с такой охраной Тиберий чувствовал себя более или менее в безопасности.

Хотя полной уверенности в том, что его жизни и положению ничего не угрожает, у Тиберия не было. Сеян исправно докладывал ему о действиях Агриппины и ее друзей, образовавших целую тайную партию. Пожалуй, с этой стороны опасность Тиберию грозила самая реальная. Все помнили о той клятве отомстить, которую Агриппина заставила произнести Друза Младшего, всем было известно, что друзья и соратники Германика по-прежнему считают Тиберия убийцей. Наконец, подросли оба старших сына Агриппины и Германика — Нерон и Друз, и агенты Сеяна, внедренные в окружение этих юношей, постоянно сообщали об их настроениях. Особенно несдержан на язык был Нерон. Стоило ему провести вечер за ужином с друзьями — и он наговаривал столько, что хватило бы на две смертные казни и ссылку вдобавок. К тому же Нерон был поразительно похож на Германика — так похож, что Тиберий вздрагивал всякий раз, когда встречался с ним. Впрочем, эти встречи случались нечасто, потому что и Агриппине, и ее детям доступ во дворец Тиберия был закрыт, да они и сами не горели желанием навещать императора.

Сеян был единственным человеком, который бывал во дворце по нескольку раз на дню и даже проводил там ночи. Они все крепче привязывались друг к другу — Тиберий и Сеян.

Расправиться с партией Агриппины — вот была главная задача на текущий момент. Благодаря мудрой внешней политике Тиберия (он ни во что не вмешивался, не затевал новых войн и перестал сменять губернаторов провинций, выслуживших свой срок) нападение врагов извне стало маловероятным. Даже Германия успокоилась — Арминий был убит, Маробод коротал свои дни в Равенне под надзором, а новых героев среди германских вождей не появлялось; они поделили власть между собой и занимались тем, что дрались по мелочам друг с другом или совершали разбойничьи вылазки в соседнюю богатую Галлию за скотом и рабами, при этом не связываясь с тамошними римскими властями.

Против союзников Агриппины трудно было выработать единую стратегию. Они всегда были настороже, не прибегали (во всяком случае, пока) ни к каким действиям, не подпускали к себе доносчиков и не давали возможности обвинить их в прелюбодеяниях, оскорблении величества или богохульстве.

Кампания же по раскрытию государственного заговора — если бы народ увидел, что расправа творится над теми, кто был близок к Германику и сочувствовал его семье, — могла вызвать новый всплеск народных волнений. А это было Тиберию совершенно ни к чему, так как он еще не мог полностью положиться на гвардию, хотя Сеян и уверял его в преданности своих гвардейцев.

Можно было разрубить узел одним ударом, расправившись с самой Агриппиной, — для этого были все возможности. Нашлись бы свидетели, которые подтвердили бы, что Агриппина отравила своего мужа по причине, скажем, ревности или, к примеру, как та легендарная греческая мать, после победы своих сыновей на Олимпийских играх попросившая у богов для них смерти, потому что они достигли самого большого успеха и дальнейшая жизнь была бы для них наполнена лишь печальными воспоминаниями о былом величии. Может быть, и для Агриппины казалось предпочтительнее жить вдовой великого героя, чем женой провинциального чиновника, пусть и наделенного большой властью? Но Тиберий пока не мог поднять на невестку руку, он всего лишь не разрешал ей с собой видеться.

Агриппина была защищена, и весьма надежно.

Когда она, похоронив Германика, немного справилась с горем и обрела способность оценивать свое положение, то поняла, что Тиберий ее убьет, и убьет с удовольствием, — как и предсказывал ей покойный муж. Она принялась осматриваться в поисках поддержки — и тут неожиданно получила ее там, где никак не ожидала получить. Ливия вдруг одарила Агриппину своим покровительством, зазывала к себе во дворец, сама часто наносила ей визиты и вместе с Агриппиной печалилась о смерти Германика — да так непритворно, что «ее дорогой внученьке» уже самой хотелось рассеять подозрения, которые жгли ей душу. Полностью, конечно, Агриппина от подозрений не освободилась, но, как женщина умная, рассудила: дружба с Ливией сделает ее жизнь безопасной. И не ошиблась. Измученная страхами, Агриппина была по-своему благодарна Ливии, а та день ото дня становилась все ласковее Она предложила взять на воспитание Калигулу, избалованного ребенка, с которым Агриппина уже не в силах была как следует управляться.

— У меня ему будет не так просто шалить, как в твоем доме, милая внученька, — сказала Ливия. — Уж я умею обращаться с детьми, поверь мне. Ведь я воспитывала и Германика тоже. А кроме того, Калигула — такой постреленок! — скрасит мою скучную старушечью жизнь. Ведь мне правда скучно — мой сын больше не допускает меня до государственных дел, хотя Август и мне тоже завещал управление империей.

(Дело было в том, что Тиберий просил сенат освободить Ливию от участия во всех делах «по причине преклонного возраста и слабого здоровья», заодно отклонив в очередной раз предлагаемый для нее сенатом титул матери отечества. И Ливия, чувствуя, что ее, в недавнем прошлом почти единоличную правительницу Рима, скоро вообще задвинут на задний план и забудут, ничем не наградив ее огромных заслуг, начала собирать вокруг себя людей, чья неприязнь к Тиберию не вызывала сомнений. Или таких, в ком эту неприязнь можно было легко разжечь. Получалось что-то вроде партии, и Агриппина была для Ливии просто находкой.)

А еще Тиберий не трогал невестку по ему одному известной, глубоко личной причине. Дело было в том, что Агриппина нашла преданную и заботливую подругу в своей тетке Випсании, которая была дочерью Марка Агриппы от первого брака. Випсания, бывшая замужем за Азинием Галлом, всегда испытывала к племяннице симпатию, и не только к ней, но и к другим отпрыскам рода Юлиев — Клавдиев: Гаю, Луцию, Постуму, Германику, к обеим несчастным Юлиям. Но она была удалена от императорского семейства после развода с Тиберием, лишена права общаться даже с сыном, Друзом Младшим, и любила Агриппину, так сказать, издалека. Сейчас же открыто предложила ей дружбу и помощь — и Агриппина с удовольствием приняла это предложение. А для Тиберия Випсания все еще оставалась самым дорогим существом на свете — никто бы не поверил, даже если бы Тиберий сам об этом сказал, — но это было так. Уголок его души, в котором до сих пор жил образ Випсании, был как бы чистым родником посреди грязного болота, и ничто не могло замутить этот родник — даже слухи о том, что настоящим отцом Друза Младшего был Азиний Галл. Галла Тиберий, конечно, ненавидел, но вот Випсанию не мог забыть и любил.