Ливонская война

Острая тяжесть, как лезвие ножа, вонзившись в душу Ивана, проникала всё глубже и глубже — туда, где билась его жизнь, где он хранил самое заветное и самое беззащитное, и, чувствуя, что жестокая боль вот-вот поразит всё это, он крикнул в отчаянье, как будто позвал на помощь:

— Васька!.. Гони!

Васька, сидевший у него в ногах, повернулся, вгляделся в его затенённое козырем лицо, успокаивающе сказал:

— Не тревожься, государь, поспеем! Кони добрые!

Васька помолчал, хлестанул коренного, гикнул, опять поворотился к Ивану, жалостливо сказал:

— Смур ты, государь… Исскорбелся, вжуть исскорбелся! Тяжко глядеть на скорбь твою. — Васька вздохнул, подождал — скажет ему Иван что-нибудь или нет… Иван молчал. Васька снова вздохнул, ещё тяжелей и протяжней, услужливо предложил: — Запою я тебе, коль желаешь?

Иван не ответил. Васька, чуть помедлив, принялся вполголоса тянуть:

Конский топот и храп забивали Ваську. Васька глотнул побольше воздуха и, задрав вверх голову, почти закричал:

— Замолчи, не подзывай волков, — снисходительно сказал Иван.

— Верно, — с радостью согласился Васька. — Вестимо, не Ивашка Нос [163]. Ну да воротимся в Москву, споёт тебе ужо Ивашка!

Васька смолк, решил не испытывать Иванова терпения. С недавнего времени не стало его у Ивана вовсе… Захваченный злобой, стал он недоступен, опасен, как слепой, в руках у которого занесённый меч. Даже во хмелю его не оставляла угрюмость и злоба, а если и бывал он весел во хмелю, то и тогда злоба его стояла рядом с ним неотступной, трезвой наперсницей. Васька стал бояться Ивана, и, если даже пускался в какие-нибудь потешные затеи или начинал услужливую, весёлую болтовню, в душе его всё равно лежал холодный комок страха, и он всё время ждал: вот что-то не понравится ему и разозлит, взбесит, а что Иван мог сделать в бешенстве — Васька знал. Сам видел, как разнесло на куски в Невеле Шаховского, а намедни видел в Старице, как разделался он с городовыми старостами, дерзнувшими пожаловаться на его охоронников.

Старосты ждали его на старицком подворье, у нижних ступеней Красного крыльца, — бородатые, степенные мужики со списком в руках, из которого собирались вычитать ему все негораздые дела, учинённые его охоронниками. Список был велик, и лица старост решительны. Им и в голову не приходило, что намерились они искать управы на него самого же…

Они ждали несколько часов — терпеливые, настойчивые, верящие, что правда сойдёт к ним по ступеням Красного крыльца в образе царя и пристанет только поклониться, как она тут же восторжествует.

И дождались, и он принял их поклоны, не зная ещё, зачем они пришли к нему, но как только узнал… О, это было даже потешно поначалу, но сейчас, при воспоминании о том, что Иван сделал с этими благообразными мужиками, у Васьки даже дыхание сбилось, когда он представил, как это страшно, когда на лице маленьким костром вспыхивает борода!

…Старосты не успели прочитать свой список: взгляд Ивана, вонзившийся в них, должно быть, заставил их вспомнить всю свою прошедшую жизнь, как перед смертью, потому что стояли они перед ним живыми мертвецами, не способными даже упасть на колени с последней мольбой о пощаде.

На княжеском подворье пылал костёр — от этого костра Иван и повелел Ваське принести головню и принялся поджигать ею мужичьи бороды — безжалостно, с мстительной радостью, будто истопник, разжигающий печь.

С тем и уехал из Старицы, расхохотавшись от вида обезображенных мужичьих лиц. Князь Владимир провожал его за город. Ехал князь верхом, позади царских саней… Черно было на душе у князя, черно было его лицо, будто тоже опалённое Ивановой злобой. Версты через три простились… Иван даже не вылез из саней, не обнял Владимира, только выдавил из себя:

— Прощай, братец… Здоров будь! Да нас, грешных, не забывай, и мы уж про тебя не забудем.

Владимир неожиданно опустился перед ним на колени — прямо в снег, тихо и горько, глядя неотрывно в глаза Ивана, как нечасто решался смотреть, сказал:

— Прощай, государь! Доброй дороги тебе… Пусть хранит нас Бог!

Иван тяжело сопнул; махнул рукой — сани помчались, а Владимир ещё долго не поднимался с колен, измученно глядя им вслед.

2

В Клину, на ямском подворье, полуночную тройку не поторопились встретить. Дверь ямской избы была заперта, над крыльцом не горел фонарь… Темень. Покой.

Васька схватил валявшийся около крыльца обломок шкворня, кинулся к двери — яростный грохот покатился в сени.

— Отворяй! — рычал Васька. — Отворяй! Почивают, выпоротки! [164] Государь у них пред крыльцом, а они зады на лавках тешут. Отворяй! — лупил Васька шкворнем в гулкую дверь.

— Погодь ужо, я табе вдарю! — зарокотал в сенях грозный голос. — Бей… бей… бей!.. — в лад Васькиным ударам подзадоривал голос. — Ужо выйду, я табе вдарю — до задницы располю [165].

— Отворяй, пёс! — вскипает Васька, задетый такой непочтительностью. — Государь пред крыльцом!

— Какой ещё такой государь? — Дверь отворяется. — А буде, сам Господь Бог?

Из темноты сеней вышаркивает громадный мужичина с лицом Каина, цапает Ваську за грудки, подтаскивает к себе…

— Нешто государева указа не ведаешь, ерепён?! — рокочет мужик. — Ночью не велено на постояниях службу справлять.

Васька ударяет его в грудь обломком шкворня, вырывается, злобно шипит:

— Государь пред крыльцом!.. Голова с тебя вон, быдло безмозглое! — Васька всаживает в раззявившийся рот мужика свой кулак, зловещим шёпотом начинает материться.

Такое доказательство убеждает мужика. Сплюнув кровь, он крикнул через сени в избу:

— Фронька, неси огонь!

Пришла с фонарём девка — в белой посконной рубахе до пят, поверх рубахи — разодранный тулуп, по тулупу — на грудь и на спину — кинуты две полузаплетённые косы. Подала мужику фонарь — под рубахой легко колыхнулись груди.

Васька увидел девку и сник от похотливой оторопи. Нижняя губа его лакомо выпнулась, глаза обмякло сползли с девичьего лица — туда, где под рубахой острились соски её молодых грудей.

— Жена? — спросил Васька мужика.

Мужик не ответил — пошёл с фонарём к саням, подойдя, приткнул его к козырю, пристально всмотрелся в лежащего Ивана.

Иван вдруг поднялся, приблизил своё лицо к свету, глухо спросил:

— Неужто не ведаешь ты лик государя своего?

— Нет, не ведаю… государь!

— Почто же… государем меня зовёшь?

Мужик опустился на колени, тихо, благоговейно прошептал:

— Потеперь ведаю, государь…

— А как не государь я?.. — испытывающе прищурился Иван.

— Государь! — непоколебимо, ещё с большим благоговением прошептал мужик. — Таковым ты и должон быть! В иного бы я не поверил!

Напряжённые глаза Ивана дрогнули, острый взгляд надломился — он опустил глаза…

— Спаси тебя Бог, мужик… Порадовал ты меня. Не забуду я сей ночи: смерть мне чудилась… Разумеешь, смерть! И мнилось, что никчёмен я и недостоин места своего… Врагов своих устрашился! У тебя есть враги? — неожиданно спросил он.