Спящие пробудятся

— Убрать! Да выспросить попристрастней!

— Заприте, но не трогайте! — вмешался шейх. — Оставь, Салман! И без того все известно.

Прибежал слуга. Поставил на софу рядом с шейхом поднос. На подносе коробка и пиала с темной жидкостью. Шейх достал из коробки два зеленоватых шарика.

— Хватит, Абдал Торлак! Упаси Аллах, у тебя во рту прикус или царапина! Проглотите оба — снадобье против яда!

Шейх вынул из коробки тряпицу. Омочил ее в пиале. Выжал. Приложил Ху Кемалю к раненому плечу.

Накладывая повязку, проговорил сокрушенно:

— Сразу мелькнуло мне неладное, но, видно, стар стал, медлителен. Понял, а предупредить не успел. — Он кивнул в сторону убитого. — Бейский сынок наткнулся не на палаш Салмана, а на стену в голове своей: решил отомстить за честь рода. А этот, — шейх указал на полог, за которым скрылись воины ахи со вторым лазутчиком, — взалкал вечного блаженства. Те, кто разогнал дармоедов дервишей, для него еретики: убьет одного — прямиком в рай, мол, попадет, а если примет смертную муку — то и в святые запишут.

— Мы ему не потрафим, ахи-баба! — отозвался Ху Кемаль. — Помнишь твои слова: «На добро добром и скотина отвечает. А вот на зло добром только человек может»? Отпустим подобру-поздорову. Это будет ему хуже смерти.

— И уши не обкарнаем для памяти? — с надеждой в голосе спросил Абдал Торлак.

Шейх ахи протянул ему пиалу с темным зельем.

— На-ка, ополосни лучше горло и рот!

Абдал Торлак взял пиалу, вышел. Вслед за ним откланялся и Хайаффа. Отправился наводить порядок в своей общине.

Молча глядел шейх ахи, как слуги выносят мертвое тело, свертывают залитые черной кровью ковры, посыпают опилками пол… «Сколько ни чисти, сколько ни мети, — подумал он с грустью, — степы все равно хранят происшедшее». Придется ему на старости лет искать иного места для уединенья. А как славно, как покойно ему думалось здесь!..

Предводитель торлаков услышал его печаль.

— Прости, досточтимый ахи-баба, — сказал он. — По моей вине в этом покое пролилась кровь. Я этого не хотел.

Шейх ахи поднял на него древнее морщинистое лицо. Поглядел, будто видел впервые.

— Я знал, что лишусь единственного достояния старости — покоя. Ничего нельзя получить, ничего не отдав.

Ху Кемаль Торлак замер. Эти слова он впервые услыхал от учителя своего Бедреддина Махмуда. «Ничего нельзя получить, ничего не отдав», — повторил он.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Свет сердец

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Час настал

Луна высоко в небе, желто-розовая, круглая, стояла недвижно над мелькавшими под ней деревьями, над медленно проворачивавшимися горами, будто не кони скакали во весь опор уже третью ночь подряд, а сама земля меж луной и копытами коней бежала навстречу пыльными дорогами, гулкими мостами, шумными реками, бросая в лицо то ледяные туманы, то грибной дух буковых лесов, оглушая воплями ошалевших цикад, грохотом водопадов, стуком подков, который казался оглушительным, хотя копыта были обвязаны тряпками. После того как они переправились через Сакарью и перековали лошадей, прибив подковы задом наперед, погони вроде можно было не опасаться. Но они по-прежнему гнали во всю мочь отфыркивавшихся взмыленных коней и сверлили взглядом спину проводника, который, мнилось им, непростительно медлил. Нетерпение, снедавшее Бедреддина, передалось и его спутникам.

Оно росло час от часу с того самого дня, когда ашик Дурасы Эмре пришел в Изник из-под Манисы и рассказал учителю в подробностях о новой победе Бёрклюдже Мустафы над султанским войском, о бегстве наместника Али-бея и небывалом ликованье черного люда. Поведал он и о делах Кемаля Торлака, к коему присоединились крестьяне, ахи, ремесленники-иудеи и даже кое-кто из торговцев, о его раздумьях и сожаленьях, не умолчал и о своей безуспешной попытке спасти поганый язык бейского певца Доста Надира. И тогда пришло решение. Хватит сидеть за стенами Изникской крепости. Братья — в одной руке мастерок, в другой палаш — строят сверкающее зданье, отбиваются от врагов Истины, а он пребывает в бездействии! Он должен прийти им на помощь. Но не в Айдыне и не в Манисе. Он нанесет удар в сердце насилья — по османской столице. Вести из Эдирне от Ахи Махмуда, из Болгарии от Акшемседдина подтверждали правильность выбора: он явится миру в Румелии.

Не зря чуть не с самой весны приучали они крепостную стражу к тому, что шейх после полудня выходит гулять за стены города с кем-либо из мюридов. То через Озерные ворота — пройдется вдоль заросшего камышами берега до рыбацкой деревни, то подымется по енишехирской дороге в лесистые склоны, а за час-полтора до заката, когда закрываются городские ворота, возвратится назад. Сперва десятник каждый раз отряжал с ними двух-трех стражников. Для оберега, мол, от лихих людей. Потом стал следить издали с крепостных башен, а под конец, обленившись, оставил и это. По крайней мере, так им казалось.

Во всяком случае, никто не удивился, когда летним полднем, чуть стала спадать жара, Бедреддин, сопровождаемый молчаливым темнолицым суданцем Джаффаром, вышел из тройных ворот Лефке, кой-где еще украшенных латинскими надписями, и, миновав построенный при султане Орхане акведук, пошел на Восход вдоль извивавшейся в зарослях речки. Долго шли они, будто прогуливаясь, неторопливым шагом. Солнце заметно начало уходить за спину, когда за очередным поворотом скрылись из виду крепостные башни Изника.

Тут Джаффар оглянулся на учителя и, нагнув свою круглую голову, свернул в кусты. Бедреддин последовал за ним.

Тропа, скрытая деревьями, круто убегала вниз. Чтоб не поскользнуться, приходилось придерживаться за кусты. Наконец спуск кончился, и сразу же под ногами захлюпало. Кустарник сменился камышом. Густой, высокий, выше человеческого роста, тростник волновался на ветру, шумел, подобно морю. Почва под ногами содрогалась при каждом шаге, — того и гляди провалишься.

Джаффар двигался медленно, сверяясь с указывавшими лаз надломанными стеблями. Мало-помалу выбрались на сушь, обозначенную с одной стороны старыми плакучими ивами, с другой — розоватым под лучами вечернего солнца крутым песчаным обрывом.

Здесь их ждали. Маджнун, Дурасы Эмре и его земляк, вызвавшийся вывести их в пределы бейлика Чандырлы. Ждали с ночи. Вместе с лошадьми. Весь день отбиваясь от комаров.

Когда солнце опустилось к окоему, оседлали коней и двинулись в путь. В том же самом порядке, что скакали сейчас: вслед за проводником Дурасы Эмре и Маджнун, за ними Бедреддин, позади всех Джаффар.

Гнус ел нещадно. Прямо над головами с писком носились, мелькая белыми брюшками, ласточки-береговуши. Лошади пугливо прядали ушами, проваливались выше ступиц. Где-то часто кричал дергач. Когда останавливались, вслушиваясь, чудилось, кто-то крался в камышах. Кабан ли, шакал ли, или человек? В свете зари Бедреддину привиделась даже тигровая шкура. Не приведи Аллах!

Быстро смеркалось. Из-под копыт коня, на котором сидел Маджнун, с криком, похожим на бычье мычанье, взлетела востроносая выпь. Конь шарахнулся и тут же увяз по самое брюхо. Всем пришлось спешиться. С трудом вытащили лошадь из трясины. Потные, с ног до головы в вонючей жидкой грязи, снова взгромоздились на коней.

Взошла круглая оранжевая луна. А камышам все не было конца.

Но вот под копытами перестало хлюпать. Перевалив через поросшую темными кустами гривку, кони вынесли их к сверкавшей и шумевшей на камнях речке. На той стороне чернела стеной скала. Какое-то время кони шли навстречу теченью по каменистому руслу, огибая один за другим скальные выступы. И вдруг за одним из них наткнулись на костерок. У огня сидели двое.