О, юность моя!

Через полчаса из квартиры вывели Акима Василье­вича и посадили в автомобиль. Потом с крыльца сбежал офицер. Леська узнал его: это был Кавун. Когда машина ушла, Кавун и часовой вошли в дом. Елисей понял, что там идет обыск. Что они могут найти? Стихи? Но не те, о которых идет речь. Впрочем, все равно — раз уж взяли человека, обратно его так скоро не выпустят. Что касает­ся Елисея, то он абсолютно вне подозрения. Но тут Лесь­ка вспомнил анекдот Гринбаха: когда ловят верблюдов, поди докажи, что ты заяц.

И опять Леська сидит над «ундервудом» и выстуки­вает одним пальцем свою прозаическую эпиграмму.

И вдруг он почувствовал за окном человека. Занавес­ки были задернуты. Леська пригнулся к полу, подобрался к окошку и взглянул в щелочку: там торчал глаз Дени­сова. Леська отдернул занавеску.

— В чем дело?

— Что ты тут в конторе срабатываешь?

— Готовлюсь к экзамену.

— А ну покажь.

— А что ты понимаешь? «Покажь»!

— А я говорю, покажь! — грозно зарычал Денисов.

— А ты кто такой — легавый?

Денисов отскочил.

— Ладно. Узнаешь, кто я такой.

Мастер повернулся и пошел к себе.

Так. Как это Леська сразу не раскусил Денисова? Его смутило звание члена правления Союза пищевиков.

Остаток ночи Елисей провел на улицах, и к утру очу­тился перед домом № 2 по Архивной. На двери ящик для писем и медная табличка: «Градской глава Николай Николаевич Коновницын».

Открыла ему молодая.

— А-а, надумали?

— Если я вам еще нужен...

— Нужен, нужен! Входите.

За столом сидели: старая дама, юноша с забинтован­ной рукой и... Стецюра.

— Здорово, Елисей!

— Здравствуйте.

— Садись, поправляйся.

— Да, да, садитесь, молодой человек. Зиночка, налей господину студенту кофею, — сказала старая дама.

Юноша глядел на Леську в упор.

— Я вас где-то видел. Где?

— Может быть, в университете?

— Да. Припоминаю. Как вас зовут?

— Елисей Бредихин.

— А меня Валерием. Валерьян Коновницын. Я ду­шевнобольной, а этот человек усмиряет меня, когда я впадаю в транс. Он очень хорошо это делает, позавчера даже руку мне вывихнул. Но разговаривать с ним не о чем. Подобно тому, как на струнах теннисной ракетки нельзя сыграть элегию Поппера, так из его души невоз­можно вызвать ни одной благородной эмоции.

— Значит, я могу быть вольным? — по-солдатски спросил Стецюра.

— Если молодой человек согласен остаться, — на­чала было старая дама.

— Согласен! — прервал ее Стецюра. — Он согласен. А ваш Валерьян мне и самому надоел. Давайте, маманя, учиним расчет.

— Пойдемте в другую комнату, — сказала старушка.

— Прощевай, борец! — иронически бросил Стецюра Бредихину. — Долго тут загорать не будешь. Этот зака­чанный парень...

Он махнул рукой и ушел за хозяйкой.

— Итак, вы студент? — спросил Валерьян. — На ка­ком факультете?

— На юридическом.

— Зина! — возмущенно крикнул Валерьян. — Но ведь я просил нанять мне филолога!

— Мы и хотели, но филологи такие щуплые.

— Видите ли, — начал Валерьян, так упорно глядясь в Елисея, точно видел в его лице свое отражение. — Изо всех изобретений человечества одно из самых великих — любовь. Может быть, человек именно этим и отличается от животного. Звери, птицы, рыбы, насекомые любви не знают. Они сходятся, повинуясь могучему инстинкту про­должения рода. К инстинкту сводится все, даже горячее материнское чувство, толкающее животных на подвиг и на жертву, чтобы спасти детеныша. Но как только дете­ныш подрос и превратился в переярка, мать предостав­ляет его самому себе, а если он почему-либо не уходит, — показывает ему зубы и прогоняет прочь: у нее теперь но­вая забота — выметать и воспитать новое поколение. Пройдет год-другой, и, встретив в лесу своего выросшего сына, мать просто не узнает его. Он для нее совершенно чужое существо.

Пока Валерьян говорил, Леська думал о том, что здесь для него тихая пристань. Прапор Кавун никогда не догадается искать Бредихина в доме бывшего городско­го головы. Значит, он на всем готовом может спокойно дожидаться прихода Красной Армии. От этого сознания у Леськи стало легко на душе. Бездомный нашел гнездо. Оно было чужим, но достаточно теплым.

— Таким образом, — продолжал Валерьян, — ин­стинкт, заставляющий зверя самозабвенно заботиться о детях, не вырастает до уровня любви именно к данному ребенку. Тут любовь вообще. Гегель сказал бы, что здесь не зверь любит зверя, а природа в нем любит самое себя. Не то человек. Обладая столь же мощным инстинктом продолжения рода, ибо и он принадлежит животному царству, человек облагородил этот инстинкт тем, что внес в свои отношения с особью другого пола оценку личности.

— Правда, Валерьян очень интересно рассуждает? — зевая, спросила Зина. — И вообще, у него замечательно возвышенное отношение к женщине.

— Да, да. Замечательное.

— Ах, не в этом дело! — скромно отвел Валерьян восторженные возгласы. — Дело в том, что люди плохо разбираются в конской масти. Ну вот вы, например. Знаете ли вы, какая разница между рыжей, гнедой и буланой? Нет, не знаете. Вы скажете: рыжая, мол, такая, а гнедая чуть темнее, а буланая чуть светлее. Че-пу-ха! Вот сразу и видно, что вы не любитель лошадей. А я их обожаю до дрожи. Рыжая, гнедая и буланая — это кони одной масти! Да, да. Не смотрите на меня такими дурац­кими глазами. Рыжая есть рыжая, у нее грива, хвост и шкура одинаково рыжие. Гнедая — тоже рыжая, но грива и хвост у нее черные, а буланая — такая рыжая, у которой грива и хвост белые.

— Простите, но вы только что говорили о любви. Может быть, вы продолжите свою мысль?

— С удовольствием. Зинуша! Налей господину юри­сту еще одну чашку кофе. Так вот. Возьмем революцию. Как бы к ней ни относиться, нельзя обойти того, что она мировое историческое явление. Правда? Но каким язы­ком о ней говорить? Разве наши поэты хоть как-нибудь к этому подготовлены? Символизм... Самая модная сей­час литературная школа. Но сегодня она абсолютно на мели. Эпоха отбросила ее в сторону, как океанская буря какую-нибудь очень изящную яхту. Следите за мной. Речь Вячеслава Иванова:

Речь Андрея Белого:

В статье Кузмина о Гофмане автор считает прозаизмами (даже такие выражения, как «Ты здесь, ты где-то здесь» или «Мы тотчас припомним...». Ну? Доходит до вас моя мысль? Или вы по-прежнему настаиваете на символистском идеале? Разве он хоть в какой-либо сте­пени, в самой минимальной степени, может соответ­ствовать тому, что сейчас происходит в России? Какое дело до этих стихов тем тысячам красноармейцев, кото­рые стоят под самым Перекопом и которые завтра будут решать судьбу России, в том числе и нашу с вами судьбу? Этот язык прозвучит для их ушей невероятной безвкусицей. И так оно и есть на самом деле.

Леську поразила схожесть этой мысли с мыслью Тугендхольда. Там разговор шел о живописи, здесь — о поэзии, но выводы одни и те же.

— Но тогда получается, что вкуса вообще нет!

— Может быть, и так... — прошептал Валерьян, по­трясенный репликой Елисея. — Эта идея мне в голову не приходила. Она ужасна. Но... может быть и так. Я не люблю спекулятивную логику. Я привык исходить из ре­альных фактов. Вы правы! То, что во времена символиз­ма считалось образцом вкуса, сегодня звучит безвкусицей. Это подмечено гениально! У Перекопа стоит красное войско. Весь Крым слышит его дыхание. Всё в Крыму живет горячим ожиданием его прихода. Каждое дерево, каждая былинка. О людях я уже не говорю. Возьмите любого человека: вся жизнь его сейчас строится в рас­чете на то, что со дня на день в Крым вторгнется коман­дарм Фрунзе. Ах, Фрунзе... Вы знаете его биографию? Ведь он студент, ничего общего не имевший с ремеслом войны. И вот — командарм. Только революция знает та­кие чудесные судьбы.