Малюта Скуратов. Вельможный кат

Мысли и чувства царя только отчасти понимали современники, а потомки — даже патриотически настроенные и любящие Россию — взглядов Иоанна не разделяли и хором осудили эти самые чувства и мысли. Один Карамзин, не став на сторону Иоанна, упрекнул Курбского без тени сомнения и попыток объяснить далеко не бесспорный поступок. «Бегство не всегда измена, — писал он, — гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя; но горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!» Николай Иванович Бухарин из Парижа в 1936 году возвратился в Москву и отечеству не мстил за тирана. Можно не разделять его взгляды и сурово осуждать их, но поступок есть поступок.

Так вот, чтобы никто более не мстил отечеству, опричнина и накинулась на князей Ярославских. Первыми Малюта взял в оборот Засекиных. У них род могучий, ветвистый, имения богатые, в разных уездах разбросанные, будет чем поживиться и казне, и самим опричникам.

К дому князя Дмитрия Петровича Засекина подъехали верхами, не таясь, но и без излишнего шума. В ворота не постучали, а выбили их топорами. Завели, спешившись, коней во двор, выставили на улице охрану, чтоб народ прохожий, учуяв недоброе, не собирался. Дмитрий Засекин в исподнем выскочил на крыльцо и крикнул:

— Ой, воры! Люди добрые, помогите!

Узнав Малюту, он сразу затих и покорно выслушал царев указ, по которому высылался в Казань на веки вечные.

— Землю и скот там получишь, — пообещал милостиво Малюта, — а свою здесь государю вернешь.

Сначала шло все гладко и благородно, а потом внезапно взорвалось, как бочка с порохом. Собаки, беснуясь, залаяли, едва успели двери амбаров отворить и опричники, проникнув внутрь, принялись выбрасывать наружу имущество. Псов порубили скоренько, за лапы — и к забору покидали, и головы туда же тычками сапог откатили. Ребятишек да жену выгнали, в чем захватили, на крыльцо. И с того момента кутерьма завертелась круче. Опричник, вихлястый парень с огромными ручищами, никого — ни мужей, ни детей — не стесняясь, хвать княгиню за грудь, выскочившую из домашнего сарафана: ворот расшитой голубым узором рубахи, когда волокли, разорвали. Сын князя, еще сосунок, повис на загривке у опричника:

— Не трожь мамку!

Дмитрий Засекин стоял неподвижно, исподлобья наблюдая за происходящим. Казалось, закаменел. Но когда другой опричник, глядя на соседа, прищемил дочку — девицу хоть и не дебелую, но откормленную и крепкую, князь не стерпел и бросился к Малюте:

— Григорий Лукьянович, сдержи разбойников! Не позволяй им ругаться над честью моей!

Малюта не любил, когда баб лапали при исполнении государева дела, но вмешивался редко. Сейчас он тоже не пожелал ссориться с опричниками, однако оправдаться на всякий случай не помешает:

— Ты, пес смердящий, кого разбойничками величаешь? Царских слуг?

Князь, прикрыв лицо ладонью, отшатнулся и побежал к крыльцу. Тут и свалили на ступени, опутав арканом. Малюта наклонился над ним:

— Давно ли Курбскому грамоту посылал? Где холоп твой Никитка, которого ты ему одалживал? С кем бражку пил третьего дня и о чем уславливался?

Что-то из спрашиваемого прикосновенно к истине, а что-то и нет. Малюта давно научился использовать подобный прием. У человека при одном его виде страх сковывал сердце, и он начинал сам путаться, где был третьего дня, с кем бражку пил и о чем речь вел. Пока Малюта пугал князя, опричники очищали дом, выводили коней и запрягали их в телеги. Князь Дмитрий отнекивался:

— Помилуй, Григорий Лукьянович, облегчи! Век буду за тебя Бога молить. Помилуй! У тебя самого малые детки!

— Признайся — помилую! Признайся — облегчу!

— Холопа Никитку по глупости отправил к родичу в Ярославль.

— А зачем? Весть от князя Андрея пришла? И к какому родичу?

— Михаилу Засекину.

— Ну вот! Так сразу бы и сознался!

— Да не в чем мне сознаваться. По хозяйственным надобностям отправлен холоп был. И больше ничего!

— И больше ничего? А ну-ка, ребята, поднимите изменника на ноги.

Князя поставили на попа и прислонили к столбу.

— Ты мне в глаза погляди, пес! По хозяйственным надобностям! Какие у тебя хозяйственные надобности?! Брехня одна! Ты с Иваном Большим Шестуновым сговаривался — как грамоту опасную у Жигмонта выклянчить! И в дом к нему ходил гостевать. Разве не так?! Так, пес! Так!

Наружную службу наблюдения Малюта, как только его Иоанн к себе приблизил, организовал, не медля ни дня. Сперва посылал переодетых стрельцов подсматривать да подслушивать, а погодя завел и специальных людишек, набранных из обеднелых посадских, ремесленников и прочего народа, строго следя, чтобы не промахнуться и не принять на службу пьяниц и мошенников. Результаты наблюдения сыскари должны были докладывать лично Малюте. Шестуновы у него давно на заметке. И Сицкие. Один воеводой в Полоцке. Его неделю назад Малюта послал взять и, минуя Москву, гнать в Казань. Одного, без семьи. Детишки с бабами пускай едут своим ходом, не доедут — какая беда? Семья изменника поросли не даст, и то благо, а царь не осудит.

— Бражничал с Шестуновым? Винись, пес! Облегчу!

— В чем вина-то моя, Григорий Лукьянович? Научи — повторю: вот те крест.

— А ты не догадываешься? Давай винись! Выкладывай изменные умыслы! Ты кого жизни лишить желал?! Молчишь?

Раньше Малюта предупреждал спрашиваемого, что покарает жестче, больнее, если тот напраслину на себя возводить начнет. Теперь Малюта не заботился о правдивости признаний. Признался?! И ладно! Короче мука! Когда изменников густо, то об истине забота меньше. Иногда в застенок приводили человека, которого он подозревал во враждебных намерениях по отношению к государю, а доказательства отсутствовали. Что ж с ним церемониться?! На дыбу! И все тут! А если на дыбе обвиненный язык не распустит? Как поступить?

— Лучше десяток невинных душ загубить, — утверждал Басманов, — чем одного злодея упустить.

Десять к одному — счет, не внушающий вроде ни ужаса, ни даже сердечного трепетания. Людишек вон сколько! И еще народят, сколько ни закажешь. Почему не рожать?! Злодей злодею рознь. Один дом поджег, другой кошель срезал, третий шубу украл, а если на жизнь царя покушаться удумал? Тут и сотни и тысячи мало! Малюта не представлял жизни без царя. Да он всю Москву переберет! До третьего колена измену выкорчует! Если бы Курбского сразу сняли по первому мелькнувшему подозрению и с доказательствами измены не морочились, разве государь сведал бы столько бед?! Вот тебе и суд законный и праведный. Опоздали с судом — опозорились!

Князья Бельский и Мстиславский, получив подложные — козловские — грамоты, сразу к государю кинулись и в ноги! Ужом изворачивались, юлой вертелись, подпрыгивали, как караси на раскаленной сковороде. Иоанн их помиловал:

— Верю, что повода вы не подали. Верю! Воротынскому даже верю. А Челяднину — нет!

И велел прекратить существование старого конюшего и жены его Марии, которых не любил и подозревал в разных кознях. А между тем Челяднин писал охотнее прочих под диктовку царя — вернее, дьяк пером шнырял, а старик лишь удостоверил: «Как мог ты вообразить, чтобы я, занося ногу во гроб, вздумал погубить душу свою гнусною изменою? Что мне у тебя делать?»

Вопрос к Жигмонту был правомерен: плясать и пировать, как Курбский, конюший не мог. «Водить полков твоих я не в силах, пиров не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился», — подводил жизненный итог накануне гибели умудренный опытом конюший.

За Челядниным под нож отправились десятки знатных и богатых аристократов, среди них и приверженцы князя Владимира Андреевича Старицкого. Боярская элита сильно поредела. Но пока недорубил ее Малюта — рука притомилась.

Сквозь магический кристалл живописца Пукирева

Описание этого кошмарного происшествия и самого ужасного преступления Малюты тем не менее всегда начиналось пиитически и в элегических тонах, потому что главным действующим лицом здесь, не считая убийцы, была личность святая и возвышенная, оставившая глубочайший след в религиозном сознаний народа. Вот так начинает трагический сюжет Николай Михайлович Карамзин: «Среди хладных волн Белого моря, на острове Соловецком, в пустыне дикой, но знаменитой в России святостию своих первых тружеников Савватия и Зосимы, сиял добродетелями игумен Филипп, сын боярина Колычева, возненавидев суету мира в самых цветущих летах юности и служа примером строгой жизни для иноков-отшельников…»