Когда уходит земной полубог

Матушка-государыня сама заговорила с ним о том деле на другой же день, после того как Волынский возвернулся с государем в Астрахань.

Артемий Петрович впорхнул в спаленку Екатерины Алексеевны (то была спальня его собственной жёнки, поскольку государю и государыне Волынский уступил свои губернаторские хоромы) весёлый и довольный: только что в присутствии штаба и всех придворных чинов император пожаловал его званием генерал-адъютанта.

«Так что ежели по военному рангу я ещё токмо полковник, то по придворному чину уже генерал!» — откровенно радовался губернатор. Но Екатерина Алексеевна радость ту мгновенно потушила.

   — Жалоб на тебя нынче много, господин губернатор, поступило! — сухо приветствовала она Волынского. Артемий Петрович оторопел, слушая попрёки Екатерины, ведь вчера ещё как была довольна его презентами, а ныне? И тотчас догадался, что матушка-полковница конечно же не за купцов-челобитчиков радеет, а недовольна тем, что приветил он в своём загородном домишке царскую полюбовницу!

   — Лгут купчишки, все лгут! — горячо начал оправдываться Волынский, а про себя думал: «Так чего же ты на деле-то от меня хочешь, матушка?»

— Купчишки, они, может, и лгут, но не такой купчина, как Матвей Евреинов. Ты ведь у оного не токмо пай в его кумпанстве потребовал, но и должен ему многие тысячи, а денег не повертаешь. И почему сие? — Екатерина Алексеевна глянула на него так свирепо, что чёрные усики на её верхней губе явственно проступили, а челюсть отяжелела яко у бульдога.

«Да она ведь и есть бульдог! Ишь как вцепилась, портомойка, зубами в самого царя — намертво держит, не отпускает. Ну сильна, матушка!» — лихорадочно соображал Артемий Петрович, отбиваясь от злых наветов челобитчиков. А их было много.

Выходило, что, кроме Евреиновых, жалобы царице (известно было, что, в отличие от государя, матушка принимала все челобитные охотно) принесли и многие именитые астраханские гости, и даже иные великие вельможи, державшие на Каспии свои рыболовни, как-то: Меншиков и Головин с сотоварищи.

   — Так ведь, матушка-государыня, запирают их приказчики рукава Волги сетями в самый нерест и оттого вечная опаска, что уйдёт рыба от Астрахани! — ловко отбивался Волынский.

Но здесь Екатерина нанесла ему самый жестокий удар: жалобу купцов-армян из Джульфы. Те, само собой, были злы на Артемия Петровича, что тот по возвращении из своего посольства в Персию доложил государю и Сенату, что купцы из джульфинской компании свои давние договоры не выполняют и шёлк-сырец из Гиляни по-прежнему везут в Алеппо и Смирну, а в Астрахань отправляют самую малость, хотя и пользуются в России великими таможенными льготами. По представлению Волынского, Сенат все привилегии той компании тотчас отменил, и теперь из Джульфы, конечно, писали, что Артемий Петрович брал у них ещё в Исфагани великие презенты.

Брать-то он тогда и впрямь брал (сами ведь и давали), но всё потратил на подкуп Эхтимат-Девлета и других министров шаха. Но как же сейчас докажешь? Хорошо ещё, что его расписок у тех купцов не осталось — деньги давали под честное слово. Правда, всё одно перед государем ответ держать будет надо. Трудно, ох как трудно! Артемий Петрович совсем было пал духом, как вдруг услышал в говоре царицы иные ноты. Сперва даже показалось — не ослышался ли? Но нет, Екатерина Алексеевна замурлыкала яко кошка, просящая сливок.

   — Так это ты, Артемий, говорят, ту змею подколодную, Кантемиршу, вечор в своём загородном домишке пригрел? — бросила Екатерина первый пробный камешек.

   — Матушка-государыня! Я человек подневольный! — Волынский бросился на колени.

— И то! — сказала Екатерина многозначительно и добавила: — Да ты поднимись с колен-то, поднимись!

«... Выходит, тут ещё не всё пропало!» — подумал Артемий Петрович, резво встав с колен.

   — А ты заметил, должно, что девка та ныне на сносях? — снова замурлыкала Екатерина Алексеевна, но крылось в том мурлыканье нечто недоброе.

   — На шестом месяце девка, как не заметить! — отозвался Волынский.

— Чаю, у здешних баб при такой жаре выкидыши-то часто бывают? — напрямую вдруг спросила Екатерина.

«Эвон что!» — обожгла Артемия Петровича страшная догадка.

   — Ну так вот — я все ябеды на тебя кладу в заветную шкатулку, где и письма твои лежат, и хода им пока не даю. А ты за девкой той беременной приглядывай: как бы раньше времени не разрешилась мёртвым плодом! — И приказала властно: — Ступай!

Когда Артемий Петрович был уже у порога, царица вдруг словно невзначай вспомнила:

   — Кажись, Артемий, у тебя врач, итальянец Антремони, большой мастак на слабительные пилюли, пусть-ка и мне принесёт!

Артемий Петрович вышел из покоев матушки-полковницы как ошпаренный. На дворе жара, а в голове ещё жарче — вот-вот упадёт. Подумал было тотчас явиться к первому полковнику и поведать о всём без утайки. Но как правду докажешь: у Екатерины Алексеевны целая шкатулка с ябедами и его письмами-признаниями, а у него пустые слова. Да и нужна ли ему правда, не лучше ли лжа? Ведь как бы в будущем ни переменился к нему хозяин, хозяйка-то всегда на его сторону станет, потому как связаны они теперь одной верёвочкой.

И в тот же день Артемий Петрович отправил Антремони к матушке-полковнице. А ещё через неделю у Марии Кантемир случился выкидыш. По той страшной июльской жаре никто тому и не удивился. К тому же знали, что княгинюшка переела зелёного винограда.

Ни Петра, ни верного Артемия не было в том загородном домишке, когда у Марии родилась мёртвая девочка. Был там только врач Антремони.

18 июля 1722 года небывалая по силе русская флотилия появилась на Каспии. Северный ветер весело надувал паруса более чем восьмидесяти крупных судов, за которыми следовали сотни стругов и островных лодок. Флот вёз десант в составе четырёх астраханских полков и двадцати батальонов отборной пехоты, переброшенной из Прибалтики, общим числом в двадцать одну тысячу солдат. Кроме того, по суше берегом в конном строю шли семь драгунских полков, двенадцать тысяч украинских, четыре тысячи донских казаков и более четырёх тысяч союзных калмыков. Грозная туча с севера нависла над Кавказом и Персией.

На царской яхте рядом с Петром вместо Марии Кантемир, болевшей после выкидыша, была его привычная спутница, матушка-полковница. Загоревшая под южным солнцем, весёлая и расторопная, Екатерина сама распоряжалась, как накрыть лучше стол в кают-компании, кого чем угостить и как приветить. По её проворству, прыти и стати матушке-полковнице никак нельзя было дать и сорока лет. Казалось, вот-вот полезет сама на мачту ставить паруса вместе с матросами. Тем более что её не укачивало, чем Пётр гордился как своим личным достоянием. А сама Екатерина ликовала: злая соперница осталась на берегу!

В кают-компании на столе красовался букет из роз, подарок догадливого Артемия Петровича, и их нежный аромат мешался с запахом крепкого трубочного табака.

Екатерина после обеда удалилась в свою каюту, распорядившись распахнуть окошки и иллюминаторы, и солёный морской бриз разгонял табачное облако. Среди оставшихся за столом мужчин пошёл разговор весёлый, вольный, тем паче что за обедом баловались изрядно ромом и водочкой, пили и моряцкий грог.

Впрочем, сам Пётр боле пробовал своё любимое венгерское, сравнивая его с красным кизлярским и астраханским.

   — А всё-таки наше винцо кислее, чем венгерское, и почему так? — пытал он Волынского.

В ответ Артемий Петрович только руками разводил:

   — Должно, в Астрахани почва селитренная, да и соли много. Я ведь посылал, государь, присланного тобой «виноградных садов мастера» Ивана Праха и в Дербент, и в Шемаху для покупки виноградных лоз, но не привилась та лоза на нашей почве.

   — Словом, у Праха все дела прахом пошли! — гоготнул адмирал Апраксин.

   — То, что Праха за лозой посылал, дело доброе! — строго прервал Пётр расходившегося после чарочки прославленного флотоводца. — Хвалю и за то, что училище для садовников в Астрахани учредил. Но отчего, ежели астраханская почва солёная, не развести сады и виноградники в другом месте, скажем в Гребенях?