Кузнецов. Опальный адмирал

— «Севастополь оборонять до конца. Боеспособные войска не эвакуировать. Гитлер».

Лицу у Енеке окаменело. Бросить армию на уничтожение?.. Нет, тут какое-то недоразумение… Он связался по телефону с командующим группой армий «Южная Украина» генерал-полковником Шернером. Доложив ему о телеграмме Гитлера, он сказал:

— Удержать Севастополь мы не сможем, даже если погибнут все солдаты. Вы же знаете, Шернер, что моя армия уже понесла большие потери. Прошу вас убедить Гитлера отменить приказ.

— Я завтра лечу к фюреру и постараюсь уговорить его, — заверил Шернер.

Прилетел Шернер в Бергоф под вечер. Гитлер принял его.

— Мой фюрер, — волнуясь, произнес Шернер, — армия Енеке понесла большие потери и вряд ли сможет выдержать удары русских у Севастополя. К тому же Отдельную приморскую армию русских возглавляет генерал армии Еременко — человек весьма жестокий и решительный. Это он командовал Сталинградским фронтом, когда был побит Паулюс…

Глаза Гитлера сверкнули.

— Паулюс отдался на милость русских, я проклинаю его… Теперь Енеке… Нет, я не могу отменить свой приказ! — Голос фюрера звучал резко. — Вы не учитываете политический момент, Шернер. Позиция Турции после крушения фронта у Керчи и Перекопа стала неопределенной и зависит теперь от того, удастся ли нам удержать Крым, иначе говоря — Севастополь. — Гитлер вскинул голову. Он подошел ближе к Шернеру и, глядя на него в упор, добавил: — Я сместил с поста командующего группой армий «Южная Украина» генерал-фельдмаршала Клейста и назначил вас. Я бы не хотел думать, что ошибся.

У Шернера дрогнули брови.

— Мой фюрер, я буду сражаться с русскими до последнего.

Гитлер улыбнулся.

— Для ведения войны мне теперь необходимы две вещи: румынская нефть и турецкая хромовая руда. И то и другое будет потеряно, если мы оставим Крым.

— Долго мне держать Крым? — спросил Шернер.

— Я ожидаю вторжения англо-американских войск во Францию, — сказал Гитлер. — Как только мы отразим его, можно будет оставить Севастополь. Продержитесь в Крыму восемь-десять недель. Я прикажу послать туда подкрепление…

Время шло, а новые дивизии так и не прибыли. 27 апреля Енеке направил телеграмму Гитлеру, в которой просил фюрера прислать хотя бы одну дивизию, а также предоставить ему «свободу действий». Телеграмма взбесила Гитлера, он вызвал Енеке и снял его с поста командующего армией.

— Вы неспособны храбро сражаться, вы паникер!

Новым командующим 17-й армией был назначен генерал Альмендингер.

— Я не отдам русским Севастополь, мой фюрер! — заверил Гитлера новоиспеченный командарм.

Но когда наши войска начали штурм Севастополя, Шернер понял, что натиск войск «красных» ему не сдержать, и послал Гитлеру срочную телеграмму с просьбой разрешить эвакуацию войск, так как «дальнейшая оборона города невозможна». Что оставалось делать фюреру? Он дал свое согласие, сказав при этом начальнику штаба Верховного главнокомандования Кейтелю{Кейтель Вильгельм (1882–1946) — нацистский военный преступник, генерал-фельдмаршал (1940), в 1938–1945 гг. начальник штаба верховного главнокомандования вермахта.}:

— Самое худшее в этой вынужденной эвакуации то, что русские смогут вывести из Крыма свои армии и использовать их против группы армий «Южная Украина». Будет нелегко.

В два часа ночи 9 мая генерал Альмендингер имел на руках приказ об эвакуации из Севастополя 17-й армии, войска которой занимали свой последний оборонительный рубеж на мысе Херсонес. В ночь с 10-го на 11 мая они должны были эвакуироваться. В руководство операцией вмешался гросс-адмирал Дениц, пославший в Севастополь около 200 различных кораблей и судов. Но было уже поздно: танки «Т-34» из 49-го танкового корпуса с ходу атаковали последнюю линию опорных пунктов, прикрывавших места посадки войск на корабли. Тысячи немцев побросали оружие и стали сдаваться в плен. Лишь 10 мая ночью два крупных немецких теплохода «Тотила» и «Гея» подошли к Севастополю и приняли на борт 9 тысяч человек. Но в море наши самолеты атаковали эти суда и потопили их.

— Молодцы твои летчики, Филипп Сергеевич! — похвалил комфлота Кузнецов, когда говорил с ним по ВЧ. — Богатая у них добыча. Воздай ребятам должное за их подвиг, награди всех, кто отличился.

— Ордена и медали будут вручены кому положено, уж это точно! — заверил главкома Октябрьский.

— Я ждал этого дня давно, знал, что он придет, этот день, когда на Сапун-горе взметнется красный флаг! — возбужденно говорил адмиралу Галлеру Кузнецов. — Завтра же улечу в Севастополь, вот только возьму разрешение у Верховного.

Кажется, Сталин догадался, как волнуется нарком ВМФ, и когда тот заговорил о поездке в Севастополь, безропотно произнес:

— Можете лететь, товарищ Кузнецов. Посмотрите там, с чего начинать восстановительные работы и какие материалы нужны в первую очередь. Не забудьте и об эскадре кораблей, ее тоже придется возвращать в главную базу…

До Севастополя Кузнецов добрался быстро и без происшествий. Вышел из самолета и кивнул взор на город. Он почти весь был разрушен. Там, где находилась Графская пристань, клубился бурый дым. Рядом с наркомом стоял адмирал Октябрьский и тоже с грустью смотрел на развалины.

«Жаль тебя, родной мой, — с болью в сердце мысленно прошептал Николай Герасимович, глядя на разрушенные и полусгоревшие здания. — Многое ты перенес, белый богатырь, многое выстрадал. Теперь вот лежишь в руинах, но гордый и бессмертный. Ничего, дружок, потерпи, скоро ты воскреснешь и вновь обретешь былую красоту».

— Нелегко нам будет, но город отстроим, станет он еще краше, — словно угадав мысли главкома, сказал Октябрьский.

— Вот что, Филипп Сергеевич. Надо скорее обезопасить фарватеры, уничтожить немецкие мины в бухте и на рейде, чтобы сюда могли вернуться корабли, — заметил Николай Герасимович.

— Тут уже вовсю трудятся тральщики, за три дня уничтожены двадцать две мины. А вот коварные электромагнитные мины тралить почти невозможно, приходится ликвидировать их механическими средствами или глубинными бомбами.

На причале моряки бетонировали пирс. Кузнецов подошел к ним. Седоусый мичман гаркнул во всю глотку:

— Здравия желаю, товарищ народный комиссар!

— Добрый день, мичман, — Николай Герасимович подошел к нему ближе. Это лицо и лихо закрученные усы он где-то видел. И эти черные озорные глаза. Шрам на правой щеке… — Погоди, дружок, мы с тобой, кажется, встречались в сорок втором в Новороссийске?

— Так точно, встречались! — снова гаркнул мичман. — Я тогда служил на торпедном катере старшиной мотористов. Вы поздравили наш экипаж с победой и вручили нам ордена. Вас сопровождал командир базы адмирал Холостяков. Вы даже сказали, что усы у меня, как у маршала Буденного. Наш катер тогда потопил фашистскую посудину…

— Как же, помню! — Кузнецов улыбнулся. — Но почему вы здесь, а не на своем торпедном катере?

— Осколком меня зацепило, товарищ нарком, — грустно вымолвил мичман. — По щеке… Ну, малость и по башке стукнуло. Лежал в госпитале. Врач сказал, что у меня хуже стало зрение… А я вам скажу честно, глаза у меня в норме. Все четко вижу… Списали меня на буксир, вон он, у соседнего причала дымит. Так, значит, на буксире мне плавать можно, а на торпедном катере нельзя. Хреновина какая-то, извините, товарищ нарком. Я очень прошу вас вернуть меня на торпедный катер. Я к нему сердцем и душой прирос… — Голос у мичмана дрогнул. — Там мои ребята, друзья, значит. И как мне без них? В атаку не раз шли на врага, а теперь я вроде в хвосте плетусь…

Кузнецов взглянул на адмирала Октябрьского.

— Филипп Сергеевич, надо вернуть мичмана на торпедный катер.

— Где вы плавали? — спросил комфлот.

— В бригаде капитана 2-го ранга Проценко.

— Ясно. — Октябрьский вынул блокнот, вырвал из него листок, что-то написал и отдал мичману. — Завтра с этим листком приходите в штаб флота, в отдел кадров, и там все решат.

— Это хорошо, когда моряки рвутся на свои корабли, — сказал Николай Герасимович, когда машина остановилась у Севастопольской панорамы.