Если б мы не любили так нежно

Долго цеплялся Джордж Лермонт за свои книжные представления о джентльменах удачи, но давно понял, что нет у забулдыг наймитов и грана рыцарской романтики. И была ли она, эта романтика, в век Томаса Лермонта, в век Тристана? Не выдумали ли ее досужие писаки? Может, и в нем самом неистовый разгул последней зимы в Москве загасил зеленой последнюю еще тлевшую в сердце искру рыцарства? Давно уже перестал он клясться именем матери и честью отца.

— Наши рейтары, — сказал он захворавшему полковнику, коего возили на телеге, — берут у поселян последний хлеб, а хлебу в этом году род худой. Люди умрут от голода или убегут на Дон, за рубеж польский или в башкиры. Рейтары похватали и семенной хлеб. Это безумие. Сделайте что-нибудь, я чаял в вас больше пути и дела. Истинно чаял я в вас больше проку… Воин и крестьянин как душа с телом — не будет крестьянина, не будет и воина.

Полковник только моргал и морщился — его донимал геморрой.

— Все войско… уф… уф… грабит, — наконец выдавил он из себя, — Москва… уф… уф… не шлет нам ничего… Трубецкой там мудрит, финтит… Я ничего не могу поделать… Клянусь… уф… уф… уф… впал в изнурительное состояние… в костях великий лом… уф… зубы выгнили… худо варит желудок… уф… уф… во всех походах был безотлучно…

В отчаянии взывал Лермонт к Слову Божию:

— Помнишь у Исайи: «Ибо я, Господь, люблю правосудие, ненавижу грабительство с насилием и воздам награду по истине»…

На следующий день полковнику полегчало. Скрепя сердце Лермонт снова пошел к нему с гневными жалобами.

— Вы напоминаете мне Телемаха, — проговорил неокрепшим голосом полковник. — Помните такого святого? На арене амфитеатра пытался этот сумасшедший остановить кровавые побоища гладиаторов — и чего добился? Народ забросал его камнями, превратил в котлету по-римски.

— Зато его канонизировали и чтят как святого во всем христианском мире, — возразил живо Лермонт, — вот уже одиннадцать веков! Более того, он недаром пожертвовал собой — с четыреста четвертого года — года его убийства толпой римской — бои гладиаторов запрещены.

— Да разве мы с вами не гладиаторы?! — криво усмехнулся полковник рейтаров. — Клянусь тремя Царями Кельна, самые настоящие гладиаторы. Сражаемся по чужой указке за злато и за живот свой… уф… уф… тьфу, гром и молния! Опять приступ!..

Старый кельнский рыцарь застонал, заскрежетал зубами. Исказилось его лицо — опухшая от пьянства рожа с боевыми шрамами. Вся история Московского рейтарского полка была написана на этой роже, не говоря уж о домосковской предыстории.

— Скоро прощусь я с тобой, ротмистр, — прохрипел полковник, — с тобой и с полком моим. Помни, я любил тебя, хотя всегда считал безнадежным Дон-Кишотом. Ото всех недругов и наветов тебя, правдоискателя несчастного, спасал, укрывал, а накопил ты их уйму. Только бездельники и блюдолизы не имеют врагов. А я сам мечтал в юности быть Амадисом, Тристаном, настоящим рыцарем. Ты и сейчас стремишься им быть, только этот мир не для Дон-Кишотов. А я быстро превратился в скотину, разбойника, на рейтарском довольствии, даже на конском корме, разрази меня Господь, наживался. И все пропивал! Все тратил на какую-нибудь шлюху. Словом, пожил я славно. Уф… уф… Опять начинается… Да постоят за меня трое Царей Кельна, когда я подойду к жемчужным вратам святого Петра!..

Не только разнузданные рейтары, но царское войско вело себя в своей стране, «Царь им велел боронити», не лучше, чем англияне в Шкотии. И как шкоты восстали против насильников и угнетателей, так и русские страдники и холопи поднимались против царской рати, в отчаянии дубинами, топором и косой обороняли живот свой, все чаще вспоминали народного богатыря Болотникова.

— Вашими бесчеловечными действиями, — прямо сказал он полковнику рейтаров, — вы не только вызываете нарекание и бесчестие на рейтаров, вы повернете чернь против нас! И вновь, как в Смуту, всколебнется чернь на бояр и начнется кровавая междоусобица, вину за кою будут нести одни только притеснители. И уничтожит чернь войско, пойдет на Москву! Положит пусту все царство из края в край!..

— Мы вздуем проклятую чернь, — ответил с усмешкой полковник. — Не посмеет подняться против Царя… Уф… Уф… У нас оружие, а у нее его нет… Уф… Уф… И мы ее розгами, батожьем, кошками!.. А молодых холопев — в рекруты!.. Русские — это скот. Триста лет были они невольными рабами у татарских баскаков и еще триста будут добровольными рабами у своих Царей!..

И Лермонт замолчал, понимая всю бесполезность своего спора со старым наймитом, коему наплевать было на народ с колокольни Ивана Великого. А ведь в ту пору уже мужал на Дону Степан Разин, уже оставалось всего каких-нибудь три десятка лет до того рокового дня, когда князь Юрий Долгорукий, потомок того самого, повесит брата Степана, а Степан станет во главе крестьянской революции. Уже бежали на Дон казаковать холопские ватаги со Смоленщины и других земель Московской Руси. Среди голытьбы зрел страшный бунт. Скоро войдут в возраст бесстрашные народные вожаки-разинцы: Максим Нечай, Василий Ус, Сергей Кривой, Федор Шелудяк, крепостной Чирок… Уже закипал тихий Дон… Настанет день, и «воровские шайки» и еретица старица Алена — «Богатырь-ведьма» Разина будут крепко бить рейтаров и их полковников — Зубова и Зыкова…

Через много-много лет девятнадцатилетний потомок Лермонта будет писать в своем первом романе «Вадим»: «Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею — и тогда горе побежденным!..»

Вот о чем предупреждал ротмистр Лермонт своего полковника. Доживи он до разинщины, вспомнил бы горящие деревни под Смоленском, бунт, кой читал он в хмурых глазах холопев.

Несколько тысяч подвод обоза в хвосте армии, растянувшиеся по осенним раскисшим дорогам, так сильно задерживали движение войск на запад, что она делала не более двух-трех поприщ в сутки. Отдыхали войска почти всюду под открытым небом в дождь, грязь и холод. Ломались телеги, падали лошади, отставали измученные, заболевшие ратники. Армия таяла на глазах. Лермонт с растущей тревогой считал число набитых и захромавших коней в шквадроне. Ропп хватался за голову. Шеин хранил внешнее спокойствие. Он заранее высчитал, составляя план похода, что почти полное бездорожье, осенняя распутица, плохонькая одежка и обувка его воинов, бездомность, бескормица, боевые потери уполовинят его армию до того, как она с боями дойдет до Смоленска. Увы, расчет его оказался чересчур розовым: до Смоленска дошла только треть армии. Слишком много встретилось по пути неожиданностей и затруднений, связанных с передвижением по одной мало-мальски сносной дороге и по гиблым проселкам огромной армии в предзимье. [117]

Лермонт рвался встретиться с Шеиным и боялся, что ничего у него не выйдет из этой встречи. Состоялась она в разрушенном, еще дымящемся Дорогобуже. Шеин молча выслушал страстный рапорт о грабительстве в армии, расчесывая пальцами надвое пегую от седины бороду.

— Знаю, — молвил он наконец, — в армии меня считают тираном, деспотом. И верно! Почти двадцать лет я готовился к этой войне, а мы не готовы к ней. Святейший поспешил. Ненависть — плохой советчик. И теперь все пойдет прахом, коли я не погоню армию, как коня на гонках. Или загоню армию, или одержу победу. Нужда, лишения, гибель тысяч и тысяч бойцов — разве я этого всего не вижу? Армия расплачивается за просчеты патриарха и мои тоже, за скопидомство и важность князей-бояр. И все-таки только вперед! Иначе все жертвы будут напрасны, иначе армия погибнет, не дойдя до поля решающего сражения — до Смоленска. Война — это стихия, у нее свои дикие законы. Если рейтары должны ограбить мое поместье, чтобы накормить себя и своих коней и продвинуться еще на три поприща вперед, — ради Бога, пусть грабят. На кону — все наше дело. Война идет за Русь. Тут уж не до мошны и не до твоих, ротмистр, угрызений и чистоплюйства. Вспомни, как беспощадно гнал Господь племя Израилево через пустыню из Египта!