Доктор Есениус

— Естественно, что я подчиняюсь, — ответил он спокойно. — Но не могли бы вы отложить это до завтра? Я должен поручить университет заместителю. Нужно передать знаки достоинства ректора; печать и все грамоты и бумаги. Ручаюсь своим рыцарским словом, что утром я сам явлюсь в ратушу.

Рихтар впервые с самого своего прихода посмотрел на Есениуса более человеческим взглядом. Благодарение богу, с этим мороки не будет.

— Я верю вашему слову, ваша магнифиценция, и, если бы это зависело от меня, я охотно удовлетворил бы вашу просьбу. Но приказ, который я получил, не позволяет мне нарушить его букву. Еще нынче ночью я обязан доставить вас в тюрьму.

Есениус задумался: одеваться ему или позвать профессоров?

— По крайней мере, одну любезность вы могли бы мне оказать, — сказал он, взглянув на рихтара. — Скажите, кроме меня, вы должны арестовать еще кого-нибудь?

Это был очень важный вопрос. Если арестуют его одного, дело не столь серьезно. Но, если арестуют и других, дело осложнится…

— Я не нарушу никакой тайны, если отвечу, что приказ касается только вас. Правда, я говорю лишь от своего имени. Я не знаю, что происходит в Новом Месте и на Малой Стране.

Есениусу и этого было достаточно. Если бы были предприняты какие-нибудь широкие акции против вождей сопротивления, его не сочли бы главным преступником.

Немного успокоившись, он приказал позвать декана Кампануса. Проректор Фраделиус был в Германии, куда его послали договориться о помощи чешским сословиям. Заботы об университете он должен был поручить Кампанусу. Они не могли действовать сообразно с требованиями ритуала, потому что рихтар начал терять терпение. И Есениус только в общих чертах познакомил Кампануса с хозяйством университета. Он отдал печать и ключи и наскоро перечислил, что нужно выполнить в первую очередь.

— А если меня будут держать там долго, не забывайте обо мне, — прибавил он с горькой иронией, пытаясь улыбнуться.

Кампанус заверил ректора, что университет предпримет все, чтобы освободить своего ректора, и попытался утешить его, что произошло какое-то недоразумение; пусть доктор не отчаивается, и бог не оставит его…

Есениус тепло оделся, взял с собой еще смену белья и шерстяное одеяло да еще вынул из сундука несколько талеров, которые могли пригодиться ему в заключении.

Он обнял своего друга и ушел в сопровождении рихтара.

Привели его в холодную и грязную камеру Староместского замка, которая так и называлась — «Грязной». Он очутился в одиночестве. И это означало, что арестовали его по важному государственному делу.

В первые дни своего заключения Есениус не раз благодарил бога, что ему уже было дано вкусить «сладости» тюрьмы. Теперь, по крайней мере, легче переносить свое положение. И он сравнивал. «Грязная» камера имела множество преимуществ по сравнению с Крестьянской башней в Вене.

Хуже всего оказалось бездействие и одиночество. Есениус ни минуты не мог быть без работы. Девиз, который он избрал себе и приказал увековечить в виде подписи к портрету, «Officio mi officior» — «Служением ближним себя сокрушаю», был символом всей его жизни. Он сразу почувствовал себя как без рук. Мысль его не знала покоя, но все было впустую. Ему не дали ни пера, ни бумаги. Наученный горьким опытом, он все взял с собой, но в тюрьме у него это отобрали. Дух его был истомлен напряженной работой мысли, тело измучено бесконечным хождением взад и вперед по камере — шесть шагов туда, шесть обратно. Все часы напролет. Если сложить все его шаги, куда бы он пришел? Хорошо еще, что он взял с собой несколько талеров. Его лучше кормили. Только и хорошее отношение тюремщика нужно было покупать. И средства Есениуса истощились раньше, чем он предполагал. Перед рождеством у него не оставалось уже ничего. Ему позволили написать в университет. Он господом богом просил не забывать его и прислать хоть пятьдесят талеров…

К рождеству он еще ничего не получил. На счастье, тюремщик сжалился (он надеялся, что это не пройдет даром) и принес ему еды из дому.

Грустное, очень грустное рождество было у доктора Есениуса. С улицы в камеру доносились колядки. В этот вечер он не ложился. И не шагал по камере. Он сидел на нарах и вспоминал. Колядки напомнили ему детство. Теплый воздух родного дома как будто проник через влажные, облезлые стены даже сюда, к окоченевшему узнику, который собственным дыханием отогревал руки, а воспоминаниями — сердце. В полночь, когда зазвонили колокола на башнях Тынского храма и протрубили радостные фанфары, Есениус стал перебирать в памяти все прекрасные рождественские вечера, которые он провел вместе с Марией Фельс.

После Нового года его пришел навестить Кампанус, принес ему поздравление от всех профессоров и десять золотых. Больше университет дать не мог. Прежде всегда находился какой-нибудь меценат, который жертвовал деньги на доброе слово кого-либо из профессоров, но с этого несчастного воскресенья 8 ноября все стараются обойти академию, как проклятое место. Пусть ректор не сердится на профессоров. Может быть, он поручит продать кое-какие вещи…

Есениуса обрадовал приход друга и его обещание еще прийти. Возможно, он принесет какое-нибудь радостное известие — ведь университет делает все возможное, чтобы помочь ректору вновь обрести свободу. Он, Кампанус, убежден, что это удастся, — кроме Есениуса, никого не арестовали, и он не видит причины, почему бы держать в тюрьме ректора…

В самом деле, в чем могут обвинить его? Его удивляло, что до сих пор ни разу не было допроса. Кто заинтересован в том, чтобы держать его в тюрьме? Неужто это дело Зденека Лобковица, который после победы Фердинанда снова стал верховным канцлером? Но как бы там ни было, нет никаких причин беспокоиться.

Его надежда на скорое освобождение возросла, когда ему вернули письменные принадлежности. Он писал, и время летело быстрее, хотя работать можно было только вечерами, при свете свечи, потому что днем в камере было слишком темно — январские дни короткие и хмурые. Когда на улице бушевала метель, в камере и днем было как ночью, но зажигать свечу узнику не разрешали; он слушал, как бьют часы на башне, и ждал вечера.

Но бывали и другие дни. Ясные, солнечные зимние дни, когда на улице трещал мороз, стены покрывались инеем, и узник часами простаивал, прижавшись спиной к печке, которую топили из коридора. Тогда было не до писания. В такие дни он с тоской глядел на кусочек голубого неба и радовался первым солнечным лучам, проникающим в его тюрьму. С прояснившимся лицом смотрел он на золотистый квадрат решетки на стене и следил за тем, как он передвигается; как почти незаметно он опускается на кирпичный пол, а к полудню становится все меньше и уж не движется, как будто натолкнулся на невидимое глазу препятствие — потом сразу квадрат света исчезал, и в камере разливались сумерки. Раньше чем свет совсем пропадал, Есениус прикрывал его ладонью, теплое прикосновение солнца наполняло его таким чувством, как будто весь он согревался на солнце, на свободе.

Когда минутный мираж исчезал, узник начинал разглядывать стены. Сырость начертала на них неправильные пятна серо-черных оттенков. В сумраке эти пятна принимали различные образы, и он узнавал в них фантастические лица, страшных зверей, как будто неизвестный художник старался оживить видения Апокалипсиса, а то он видел дальние страны и загадочные растения. Образы эти меняли свой вид; каждый день он видел иные картины.

До того, как ему разрешили иметь перо и бумагу, его мучила мысль, что он не может писать, теперь он болезненно переносил отсутствие книг. Это было жестоким мучением. И он стал повторять целые выдержки из своих любимых произведений. Он отлично знал древнегреческую и римскую литературу и помнил много на память. Но до сих пор ему никогда не приходилось так напрягать память, потому что он всегда мог перечитать позабытое. А тут не было книг. Потому он как можно больше старался извлечь из своей памяти. Многое он позабыл, множество стихов навсегда стерлось. Все же он упрямо напрягал память и наконец из отдельных стихов, как из мозаики, составил целую поэму, а потом вполголоса читал, наслаждаясь ее красотой. Как ново, как свежо он воспринимал сейчас «Письма с Черного моря» Овидия! Только теперь вполне понял он и постиг всем сердцем их горестную красоту.