Юность Маркса

Оставшись одна, жена Стока направилась к статуе мадонны и помолилась, как молилась в детстве подле старой Катерины.

«Иоганн, — думала она, целуя измазанный подол шелковой юбки статуи, — прости! Но, как знать, не гневу ли божьему мы обязаны нашими страданиями? И если не веруешь ты, то, может, хоть я своей молитвой покрою твои грехи и примирю с нами небо. Святая дева, ты сама знаешь, в чем счастье, — пошли мне его хоть немного!»

Из храма она поплелась на улицу Вожирар. Отныне Женевьева была одна. Госпожа Столь может теперь быть довольна узкой талией своей мастерицы.

Но за три с лишним месяца мастерскую искусственных цветов постигли неудачи. Прихотливые модницы Сен-Жерменского предместья, а за ними и расточительные содержанки с Елисейских полей охладели к искусственным цветам. Платья украшались отныне лентами, перьями, кружевами. Госпожа Столь рассчитала одну за другой работниц, заперла подвал и уехала к брату в Бретань, предполагая торговать вместо цветов креветками и устрицами.

Женевьеве остался лишь один маршрут — в ближайшую контору по найму прислуги.

Антуанетта Кирару, по прозвищу «Жирафа», содержала свое учреждение более двадцати лет, с тех самых пор, как приехала в Париж из Марселя, где прогорел дом терпимости, перешедший к ней по наследству от матери. Впрочем, о сомнительной профессии Антуанетты не знали на улице Бак, и контора по найму женской прислуги легко приобрела солидную репутацию.

Наиболее аристократические и богатые дома прибегали к помощи Жирафы и полагались вполне на ее рекомендацию.

Женевьева не без робости вошла в полутемный холодный зал и неуверенно присела на кончик скамьи. Вокруг нее было множество женщин, молчаливо дожидающихся решения своей участи. Только толстогрудые крестьянки в платочках и сарафанах простодушно хихикали и перешептывались. Это были кормилицы, принесшие, кроме сильных, удобных, как люлька, рук, на рынок рабочей силы также сочные груди. Спрос на них был особенно велик. Женевьева подсела поближе.

Женщины переговаривались о детях, оставленных в деревнях. Некоторые из окруживших Женевьеву уже служили кормилицами и хвастались теперь крепостью своих сосков и именами вскормленных ими знатных детей. Они свысока поглядывали на соседок, чьи груди были пусты, на всяких горничных, судомоек, прачек и даже на поварих, наиболее привилегированных во всем сословии женской прислуги.

— Ты вот поди, сумей выкормить дитенка, добудь-ка молока! — говорила одна.

— Тоже заслуга! На каждом углу я могу найти это добро.

— Ну, дудки! На проторенной дорожке трава не растет, — хихикала дюжая баба, пятый раз пришедшая в город продавать свои груди.

— Продажная тварь!

— Сука!

Началась перебранка. Прежней почтительной тишины как не бывало. Разговор грозил окончиться потасовкой, как вдруг все утряслось, все смолкло. В дверях появилась сама Жирафа, в очках на злом лице. Нитка толстенного янтаря болталась, как хомут, на ее бесконечно длинной тощей шее.

Жирафа грозно оглядела женщин и, вдруг подскочив с неожиданной ловкостью к одной из них, отвесила ей тяжелую пощечину. Не успокоившись, она наступала на жавшихся к стенам женщин. Она размахивала руками, как плетями.

— В моем заведении, в моей конторе! О, срамницы, я вас!.. Да я вам!.. — шипела она. Более двадцати лет назад с помощью одного марсельского нотариуса, поделившегося с ней некой старинной болезнью, Жирафа лишилась звонкого голоса.

Порядок восстановился, и прием продолжался. Пришел черед жены Стока.

Антуанетта Кирару была болезненно тщеславна, и слава ее учреждения была для нее дороже франков, которые она копила и носила под набрюшником.

Поэтому она долго и тщательно изучала своих клиенток и действительно безошибочно распознавала их свойства и характер.

Женевьева тотчас же была ею мысленно внесена в разряд слабовольных, несварливых, добросовестных в труде существ.

— Покажи грудь, — сказала Антуанетта, приняв вымысел Женевьевы о смерти мужа и новорожденного ребенка.

— Мне все равно, как и откуда произрастает колос, был бы хлеб.

Молока в груди Женевьевы было много. Никакие лишения и недоедание не могли погубить, иссушить чудесный материнский родник.

— Не пройдет и четырех дней, как ты будешь на месте, в довольстве и почете, — сказала Жирафа и перечислила свои условия.

Но Женевьеве было не до торга. Три четверти жалованья первого месяца… Да хоть все, скорее бы только получить место!

— Но я не могу ждать ни одного дня. У меня нет и двух сантимов, а завтра четверг, я должна…

Женевьева чуть не проговорилась о сыне, о медонской огороднице.

Лицо Антуанетты было непреклонно. Она вытолкнула Женевьеву. Три другие кормилицы заискивающе кланялись в дверях.

— В понедельник приходи за адресом.

В понедельник… Женевьева вышла из конторы покачиваясь, точно получила отказ.

А вдруг от голода, вдали от ребенка пропадет молоко?

«Хорошо бы пойти в Медон и напоить мальчика, — мечтала мать. — Но деньги? Без них нельзя идти. Сегодня среда. Завтра четверг. Что делать?»

Опять и опять вставал перед ней этот неразрешимый вопрос.

Впервые за последние месяцы она шла по улицам, свободная от своей постоянной ноши. Ей была непривычна легкость собственного тела, свобода рук. Мужчины по-иному смотрели ей вслед. Она перестала быть неразличимой, как камни мостовой, как серые тумбы.

Женевьева опять стала женщиной, к тому же привлекательной, трогательной в беспомощности, которую не могла укрыть. С ней заговаривали. Она негодовала и бежала прочь от недомолвок, от приглашений. Так было с шести до восьми вечера, покуда голод и отчаяние не сыграли, наконец, свою извечную роль провокаторок. Женевьева устала. Идти было некуда. День уходил. Надвигался четверг. Он висел, как нож гильотины, над ее сознанием. Что, если торговка из Медона, не получив вовремя условной платы, заморит голодом ее ребенка?

Лапах еды из встречных ресторанов действовал на Женевьеву, как алкоголь. Она пьянела. Покалывало грудь, переполненную соками. Какой-то мужчина давно наблюдал за колебаниями женщины. Они сказывались на ее походке, отражались и на лице, которое он видел в профиль и одобрил. Она то сгибала плечи, то со вздохом отчаяния бросалась вперед, шагая широко, как человек, принявший решение.

Хищный инстинкт подсказал прохожему минуту, когда Женевьева внутренне сдалась, отступила сама перед собой. Она не убежала, когда в темноте он заговорил с нею, не огрызнулась и слушала без удивления его зазывания. Ей предлагали ужин, только ужин.

— Мы оба одиноки, моя дорогая, — сказал мужчина, взяв ее за покорный локоть.

Он повел ее в третьеразрядный ресторан с отдельными клетушками, называемыми, впрочем, кабинетами. Возле стола, покрытого несвежей скатертью, с застиранными пятнами, стоял плюшевый диван нестерпимо желтого цвета. Женевьева одеревенело смотрела на зеркало у окна, на портьеру. Может быть, она убежала бы прочь, но рядом с вешалкой, на которую оба повесили свою верхнюю одежду, висел прошлогодний календарь, и по странной случайности на нем был только один листок — четверг. Это решило колебания женщины. Она опустилась на стул подле дивана и принялась ждать. Ее спутник с удовольствием отметил, что имеют дело не с профессионалкой.

Женевьева страдальчески перебирала край старой шали, не зная, что сказать, как следует себя вести. Колени ее дрожали.

Хрупкая надежда еще жила в ней. А что, если этот незнакомый человек попросту накормит ее ужином и даст взаймы денег? Взаймы?.. Эта мысль вернула ее к жизни.

— Послушайте, мосье, — начала она страстно, — умоляю вас, помогите мне! — Она вкратце рассказала, для чего ей нужны деньги, всего пять франков. — Клянусь, я верну их вам через месяц! (Деньги первого жалованья принадлежали Жирафе.)

Женевьева хотела прибавить что-то о молитве, которую будет ежедневно произносить в его здравие, но почувствовала, что бог слишком далек от нее и что святая дева подвергает людей чрезмерным испытаниям.