По воле судьбы

— Попробуй креветок, — сказала Марция, взяв его руку и поднося ее к блюду.

Прикосновение вызвало в нем взрыв восторга. Благоразумие приказывало отнять руку, но он ему не подчинился. И продлил миг контакта, делая вид, что поглощен выбором.

«Какой же он привлекательный! — думала Марция. — Какой благородный нос! Какие красивые серые глаза, такие суровые, но озаренные внутренним светом. Какой твердый рот! И аккуратно подстриженные мягкие, вьющиеся рыжевато-золотистые волосы. Широкие плечи, длинная красивая шея, никакого лишнего жира, длинные мускулистые ноги. Спасибо всем богам, что в тоге слишком неудобно есть и мужчины одеты только в туники!»

Катон стиснул в пальцах пару креветок, сгорая желанием сунуть одну в великолепный восхитительный ротик. О, пусть продлится это мгновение!

И оно длилось и длилось. А остальные члены семейства удивленно переглядывались. Их удивление относилось не к Марции. В ее добродетели и покорности родительской воле не сомневался никто. Нет, удивлял всех один лишь Катон. Кто бы мог подумать, что он может говорить так тихо и мягко и так упиваться прикосновением женской руки? Из всех присутствующих только Филипп был достаточно стар, чтобы помнить, как незадолго до восстания Спартака двадцатилетний Катон сходил с ума от любви к Эмилии Лепиде, дочери Мамерка, вышедшей замуж за Метелла Сципиона. Этот факт, решил Рим, что-то в нем убил. И в двадцать два года он женился на Аттилии, но относился к ней холодно, с нескрываемым безразличием. А когда та улеглась под Цезаря, развелся с ней, запретил видеться с дочкой и с сыном. В доме его с тех пор не было женщин.

— Разреши мне омыть твои руки, — произнесла Марция между переменами блюд.

На столе появились жареный ягненок, жареный цыпленок, множество овощей, приготовленных с чесноком и тертым сыром, жареная свинина в перечном соусе и свиные колбаски, слегка поджаренные и обмазанные разбавленным водой медом.

Для Филиппа, знавшего, что гость ценит во всем простоту, это был весьма скудный стол. Для Катона — обильная, трудно перевариваемая пища. Но ради Марции он пробовал то одно, то другое.

— Я слышал, у тебя две сводные сестры и один сводный брат?

Лицо ее осветилось.

— Да. Правда, мне повезло?

— Значит, тебе они нравятся?

— Кому они могут не нравиться?

— А кто тебе нравится больше?

— О, это просто, — улыбнулась она. — Маленький Гай Октавий.

— Сколько ему?

— Шесть, но ведет он себя на все шестьдесят.

Катон засмеялся. Не привычно заржал, а тихо захохотал.

— Наверное, это очаровательно.

Она нахмурилась, обдумывая ответ.

— Нет, он совсем не очаровательный, Марк Катон. Я бы сказала, что он поразительный. По крайней мере, так говорит мой отец. Он невозмутимый, спокойный и всегда о чем-нибудь размышляет. Все у него разложено по полочкам, анализируется, взвешивается. — Она замолчала, потом добавила: — И он очень красив.

— Тогда это у него от его двоюродного деда Гая Цезаря, — сказал Катон, снова хрипло и поскучнев.

Она заметила это.

— В некоторых отношениях — да. Интеллект потрясающий. Но одарен он отнюдь не во всех областях. Довольно ленив. Ненавидит греческий и даже не учит.

— Ты хочешь сказать, что Гай Цезарь одарен всесторонне?

— По-моему, все так считают.

— Тогда чем же одарен маленький Гай Октавий?

— Он очень рационален. Ничего не боится. Уверен в себе. Готов рисковать.

— Значит, он действительно пошел в Гая Цезаря.

Марция хихикнула.

— Нет, — возразила она. — Он ни в кого не пошел. Он сам по себе.

Стол вновь очистили, и в Филиппе проснулся гурман.

— Марк Катон, — сказал он. — Ты имеешь возможность отведать совершенно новый десерт!

Он посмотрел на салаты, сдобные булочки, пирожные с медом и покачал головой.

— Эй! — прозвучал приказ. — Заносите.

И в столовую внесли нечто бледно-желтое, похожее с виду на сыр, но лежащее на тарелочке, погруженной в миску со снегом.

— Это делается в горах и только в эти дни года. Мед, яйца и сметана, снятая с молока двухлетних овец. Все взбито в бочонке, помещенном в еще больший бочонок, наполненный соленым снегом. А после галопом доставлено в Рим. Я называю этот десерт амброзией с горы Фисцелл.

Но видимо, обсуждение достоинств внучатого племянника Цезаря оставило во рту гостя горечь. Он не стал пробовать амброзию с горы Фисцелл. И даже Марция ничего не смогла с ним поделать.

Вскоре обе женщины удалились. Все удовольствие, полученное Катоном от пребывания в притоне эпикурейцев, немедленно испарилось. Он почувствовал тошноту и был вынужден отправиться на поиски отхожего места. Там его вырвало. Как могут люди так жить? Боги, даже уборная у Филиппа обустроена более чем роскошно! Хотя, признаться, неплохо позволить себе помыть руки и прополоскать рот струей холодной воды.

Он возвращался в столовую по колоннаде.

— Марк Катон!

Он остановился, заглянул в открытую дверь и увидел ее.

— Зайди ко мне на минутку.

Это было запрещено всеми нормами поведения в Риме. Но Катон все же вошел.

— Я только хотела сказать тебе, что мне очень понравилось твое общество, — сказала Марция, разглядывая его губы.

«О, это нестерпимо! Несносно! Смотри мне в глаза, Марция, не смотри на мой рот! Или я не сдержусь. Не продлевай эту пытку!»

Через миг, непонятно каким образом, она оказалась в его объятиях, а их губы слились в поцелуе, более чувственном, чем те поцелуи, что он знал прежде. Но это ни о чем не свидетельствовало, разве что указывало на крайнюю степень его добровольного воздержания. Ранее Катон целовал только двух женщин — Эмилию Лепиду и Аттилию. Правда, Аттилию довольно редко и никогда — с удовольствием. А сейчас пара мягких, но сильных губ вызвала в нем дрожь томления. Марция прильнула к нему, застонала, овладела его языком, прижала его руку к своей груди.

Задыхаясь, Катон оторвался от Марции и убежал.

Он шел в таком смятении, что долго не мог разобраться, какая дверь на узкой улочке Палатина ведет в его дом. Пустой желудок сводило, обжигающий поцелуй не выходил из ума, Думать о чем-то другом он не мог.

Афенодор Кордилион и Статилл ждали в атрии, сгорая от любопытства. Им поскорей хотелось узнать, как все устроено в доме Филиппа, какие яства там подают и о чем говорят.

— Уйдите! — крикнул Катон, пробегая в свой кабинет. Он ходил по скудно обставленной комнатке до утра, так и не прикоснувшись к вину. Он не хотел ни к кому испытывать тяги. Он не хотел любви. Любовь — это ловушка, пытка, ужасная катастрофа, бесконечно длящийся крах. Эмилию Лепиду он любил годы — и что получилось? Она предпочла ему Метелла Сципиона, гладкого и раскормленного индюка. Но чувство к Эмилии Лепиде было ничем в сравнении с его чувством к брату. О Цепион, ты умер один, так меня и не дождавшись! Один, без дружеского участия, без поддержки, без крепкой руки, сжимающей твою руку. Страдания от потери Цепиона, страшная духовная мука, слезы, вечное одиночество… даже теперь, спустя одиннадцать лет. Всепоглощающая любовь — это предательство по отношению к интеллекту, самоконтролю, стойкости, бескорыстию. Любовь — это горе, какого ему сейчас просто не вынести. Ведь ему уже тридцать семь, а не двадцать семь и не двадцать.

И все же, как только солнце поднялось достаточно высоко, Катон надел самую свежую тогу и возвратился в дом Луция Марция Филиппа, чтобы просить руки его дочери. Надеясь в душе, что Филипп скажет «нет».

Филипп сказал «да».

— Этим я убиваю двух зайцев, — без всякого стыда проговорил он, весело встряхивая руку Катона. — Я муж племянницы Цезаря и опекун его внучатого племянника, а теперь тесть Катона. Ну и дела! Это просто великолепно!

Свадьба была тоже великолепная, но радость события терзала Катона. Он ее не заслуживал и чувствовал, что поступает неправильно. Нехорошо погружаться в личное с головой. В первую брачную ночь он понял, что дочь Филиппа — девственница. Это его удивило и заставило призадуматься. Откуда тогда в ней эта сила и страсть, эта опытность? Ничего не зная о женщинах, он не имел понятия, сколько всего давали девушкам разговоры подруг, эротические фрески, статуи, звуки, доносящиеся из-за закрытых дверей, и россказни старших братьев. Он был бессилен против ее ухищрений, сила его чувства к ней совершенно подавляла его. Марцией его одарила Венера, но сам он имел закалку железных когтей Дита, бога подземного царства.