Невская битва. Солнце земли русской

— Ja, Spielmann! Ich bin ein dudeschen Spielmann [134]! — продолжал стучать зубами и трястись всем своим мокрым существом спасенный немец.

К ним подбежали узменцы, и монах Роман, искренне сожалея о том, что окончилось его благое молчание и что вновь надо осваивать человеческую речь, сказал:

— Этого шпильмана сберегите. Подарите его князю Александру. Пожалуй, он единственный, кто спасся, провалившись в сию великую и священную прорубь.

Он поднял со льда лампаду и пошел дальше в сторону восточного берега озера. Отец Николай взял икону и на некотором расстоянии последовал за ним.

— Куда вы! Ведь тоже провалитесь! — кричали им жители Узмени.

— Мы не провалимся, — весело ответил им отец Николай. — С нами крестная сила!

Глава двадцать первая

ОРОДЬ

Мишка давно уже окоченел, топчась на берегу озера с самого утра и до полудня, но уйти в домашнее тепло в то время как там, на льду озера, продолжается великая битва, — такого бы он себе не простил до самой смерти.

Чтобы согреться, они с ребятами время от времени брались кататься с ледяной горки, раскатанной тут еще с самого начала зимы. Съедешь вниз на озеро — оттуда совсем плохо видно, что там творится у наших с немцами. Быстренько бежишь опять наверх и оттуда смотришь, смотришь, смотришь… Хотя и все равно трудно понять, кто кого одолевает. Звуки долетали страшные — удары, скрежет, конское ржанье, звон, крики, возгласы труб и бубенный бой. Если б можно было бы поближе подойти, глядишь, и понятнее бы стало происходящее.

Людей на берегу собралось со всей Узмени, и стар и млад высыпали сюда поглядеть на великое событие. Но и взрослым непонятно было, что же там происходит, кто кого одолевает. Иной раз вскрикнет кто-нибудь:

— Кажись, наша берет!

И хочется заорать от счастья, а потом — тишина, сражение там, вдалеке, продолжает копошиться и ворочаться, будто пчелы в улье — поди разберись, какие там у пчел взаимоотношения.

— Нет, зело много немца, не одолеют наши, — скажет потом еще кто-либо, и вот начинаешь с тоскою оглядываться по сторонам, так ли и остальные считают. Да разве можно опять победить немцу проклятому? Мишке-то как еще раз пережить такое? После смерти отца, матери, всех ближних своих! Что же, теперь немец придет и дядю Володю с тетей Малушей убивать?..

— А я говорю — наши победят! — крикнул он и топнул ногою, не в силах смириться с мыслями об еще одной немецкой победе. Тут ему в спину ударился снежок, да больно так! Оглянувшись, он увидел дразнящегося Уветку:

— Мишка, Мишка — тонкая кишка!

— А ты Терёха — псиная брёха! — крикнул обидчику Мишка, возмущаясь тем, как он может затевать свары в то время, как наши борются с немцами.

— Бона!

— Эх ты!

— Цьи это?

— Да наши, русские! — закричали тут все на берегу, увидев, как от дальнего берега, выскочив из леса, будто из-под земли, ринулись на врага конники и пешцы запасного полка.

— Наши! Наши! — закричал Мишка, глядя с восторгом на то, как доселе скрываемые полки бегут и скачут туда, где идет битва.

— Слава русским! Слава! — кричал рядом с ним Увет, и Мишке даже неприятно было, что и обидчик переживает за нашу победу. Уж лучше бы Уветка о немцах печалился. И он впервые в своей маленькой жизни задумался: вот как странно бывает — двое ненавидят друг друга и готовы до смерти друг с другом драться, так и пылают злобой, а однако же, оба они русские и оба за Русь хотят жизнь отдать. И если им придется бок о бок идти в бой с врагами, то надо будет на время забыть о взаимной ненависти и вместе сражаться, а быть может, даже спасать один другого от смерти. Разве это не странно?

— Уветка! Ты поцему меня обижаешь? — вдруг спросил он обидчика.

— Потому что ты Мишка-мешок — полное брюхо кишок, — дерзко отвечал Увет.

— Так ведь и у тебя в брюхе кишки, — усмехнулся сердито Мишка. — Или скажешь, у тебя там одни церви?

— Ужо я тебе покажу — церви! — вспыхнул Увет и бросился на Мишку. Пришлось убегать от него, по тому что он сильнее. Зато Мишка быстрей бегает, не догонишь. В беге малость согрелся, а то ведь ноги совсем перестали себя чувствовать. Как же хочется, чтоб наши поскорее одолели немцев, которых почему-то называют «орден».

— Стой, Уветка! Погоди! Вот скажи мне, отцего это немца называют «орден»? Прею — не знаешь!

— А вот и знаю! Потому что они орут. — Увет остановился и сам задумался над тем, что сказал.

— А давай у дяди Володи спросим, — предложил Мишка. Они нашли в толпе зевак дядю Володю и спросили его. Тот задумался и сказывал:

— Полагаю, оттого что у них орудий много…

— Аз бы инаце сказал, — вмешался тут в разговор Елисей Ряпко, известный в Узмени хытреш. — В древности исцадия ада именовались на Руси — ородь. От сего слова и пошло «орден».

— Отцего ж они сами-то себя исцадьями ада клицут? — удивился дядя Володя.

— Оттого и клицут, что они аду поклоняются, а токмо для видимости кресты на себе рисуют, — объяснил мудрец Ряпко.

Такое объяснение всем пришлось по душе, по толпе собравшихся на берегу узменцев прокатилось: «ородь», «ородь», «как-как?» — «ородь», «тоцно — ородь!»

А главное, ссора между Мишкой и Уветом временно прекратилась. Долго стояли и смотрели на продолжающуюся вдалеке битву, и снова было непонятно, кто — кого. И снова ноги окоченели у Мишки так, что он их перестал чувствовать, пора было побегать.

— Мишка-ородь, Мишка-ородь, тебя батька будет пороть! — стал дразниться Увет.

— Меня батька не будет пороть! — возмутился Мишка. — Моего батьку немцы убили.

— Не твой, а мой батька тебя будет пороть.

— На тебе! — от сильнейшей обиды набросился на Уветку обиженный сирота и крепко ударил тому кулаком под глаз. Их тотчас бросились разнимать. Вид у Увета был испуганный, и когда драчунов растащили, он злобно прошипел Мишке:

— Ну держись же теперь, ородь избороцкая! Я тебя ноцью придушу, когда ты спать будешь!

Потом их развели в разные стороны, а тетя Малуша хотела было увести Мишку домой греться, но он так расплакался, что пришлось его оставить на берегу мерзнуть. Так он продолжал стоять и смотреть на битву, а тетя Малуша сходила домой и принесла детям постных пирожков с блицами и барканом [135].

— Долго еще биться будут, шли бы вы, дети, домой, посогрелись бы, — увещевала она, но никто ее не послушался.

А Мишка вдруг вспомнил про воина Савву и подумал, что тому, должно быть, теперь особенно одиноко. Он все же сбегал домой ненадолго, перекинулся с Саввой парой слов:

— Ну как там? — спросил раненый.

— Бьются еще, — сказал Мишка.

— Чья берет?

— Неведомо. Но надо на Бога уповать, и одолеют наши.

— Это ты мудро молвил.

— Ты не скуцай тут, я к тебе мигом примцусь, когда наше одоленье придет.

В тепле дома было очень хорошо, и Мишка невольно задержался чуть подольше, чем собирался вначале. Он подкормил Савву пирожком и поведал о новых подлостях Увета, под конец горестно добавив:

— Не жить мне теперь.

— Отчего же?

— Уветка обещал ноцью убить меня, когда я спать буду. Не смогу же я все время не спать.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — пообещал Савва, и Мишке стало легче.

— Ну ладно, лежи, а я пойду опять на побоище глядеть.

Вернувшись на берег, он как-то очень скоро вновь продрог, и хотел уж было опять идти возле Саввы пригреваться, но тут началось такое, что он вмиг забыл о тепле и уюте. Сначала на лед озера вышли двое — монах и священник. У одного в руках была икона, у другого — лампада. Тот, который с иконой, поднял ее и показал узменцам, и все радостно закричали.

— А зацем это? — спросил Мишка.

— Се знак некий, и надо полагать — знак добрый, — сказал дядя Володя.

Потом священник перекрестил иконой воздух, осеняя сим крестным знамением узменцев, и все стали тоже изо всех сил креститься. Мишка раз двадцать осенил себя.