Окаянная Русь

   — Проходи, что у порога застыл? — упрекнул брата Дмитрий Юрьевич. — Сказать что хочешь?

   — Хочу, — замялся Иван, не зная, как начать. — Ко мне тут гонец прибыл... от Василия.

   — Да не тяни, говори, чего он хочет, — Дмитрий поднял руки, и рынды стали затягивать ремни под мышками.

   — Помнишь, как-то Василий у меня Бежицкий Верх отобрал?

Дмитрий усмехнулся:

   — Как же не помнить, когда ты тотчас на мою сторону перешёл и за обиду просил с ним рассчитаться. Плакался, дескать, он то даёт, то вдруг отбирает.

   — Ну так вот... тот гонец письмо привёз, что Бежицкий Верх московский князь мне опять возвратил. А на словах просил передать: прощения просит и мира.

   — Куда ты тянешь! — озлился на рынду Дмитрий Юрьевич. — Дышать совсем нечем! Прочь подите! Мне с Иваном потолковать надобно.

Слуги, привыкшие к быстрой перемене в настроении князя, покорно вышли в сени. Попадёшь ненароком под горячую руку, так и кнутом огреть может.

Дмитрий ослабил ремни на доспехах. К чему они теперь, если Можайский опять за Василия. И, словно угадав мысли Дмитрия, Иван заговорил:

   — Да ты не пугайся, Дмитрий. Не стану я супротив тебя воевать. Мне Васька так же, как и тебе, не люб. Много я от него неправды натерпелся. Хозяйничает в моей вотчине, как в собственном тереме. Дай ему волю, так он нас вообще без земель оставит и с котомкой в мир отправит милостыню собирать. Я и сам рад бы спихнуть его с московского стола, только сейчас нам не справиться с ним. Я тут в дружину к нему человека своего заслал, так он сказал, что войско Василия числом поболее и вооружение у них куда лучше, чем у нас. Пищали, пушки! Выждать нужно, князь, а потом ударить внезапно. Я уговорю его, чтобы он не воевал против тебя, а ты меж тем снимайся отсюда и к себе в Галич уходи. Там он тебя не тронет.

Дмитрий молчал. Одному Василия не одолеть. А он того и ждёт, чтобы вотчины лишить.

   — Ладно... ступай, — произнёс Дмитрий, садясь на лавку. — Эй, рында, поди сюда! Тащи с меня доспехи.

Иван Можайский был скор на сборы, и часа не прошло, как пропели трубы, а полки уже выстроились колоннами и, подняв знамёна, двинулись навстречу Василию Васильевичу.

Село опустело.

Дмитрий Юрьевич ещё помаялся в одиночестве, а потом велел идти к Галичу.

Иван Можайский сдержал слово: задержал Василия. Третьи сутки Шемяка в пути, а великокняжеских дозоров не видать. Однако на четвёртый день отправленный к стану московского князя гонец вернулся с дурной новостью. Василий Васильевич и не думал распускать полки, он шёл следом за Дмитрием. Так охотник терпеливо выслеживает ускользающую добычу. Идёт уверенно, понимая, что жертва обречена, а потому можно не прятаться.

Иногда порывы ветра доносили звуки труб великокняжеских полков. Они призывали Дмитрия остановиться в чистом поле и навсегда решить спор о старшинстве.

Вот и Галич. Родная вотчина.

Не думал Дмитрий Юрьевич, что Василий отважится подойти к самому городу, но полки великого князя московского были в десятке вёрст и стали за лесом лагерем.

Дмитрий Юрьевич понимал: Галич остался единственным городом, где держалась его власть.

Место для позиций своей дружины Дмитрий Юрьевич выбрал на горе, рядом с городом. С неё хорошо видны полки противника, расположившиеся лагерем за лесом. С бугра легче атаковать конным, пешим лучше защищаться. Детинец князь укрепил пушками, из окрестностей воеводы понагнали отроков в пешую рать. Новое пополнение в бою не искусно: подучить бы их день-другой, да время не терпит — трубы московского князя торопят в бой.

Никогда Василий не подходил так близко, никогда ещё с башенных стен горожане не видели великокняжеской рати. И сейчас, глядя на полотнища с изображением Христа, которые трепал ветер, горожанам московские полки не казались чужими. Это не ордынцы в мохнатых шапках на низкорослых лошадках, кричащие «Алла!». Никто угрожающе не машет копьями и бунчуками.

Рать московского князя собиралась молчаливо, без суеты, которой отличалась татарская тьма. Не просто решиться поднять руку на родича. Вот и не торопились воины, неохотно сворачивали шатры, готовясь к бою, заранее зная, что ночевать придётся в самом городе. Слишком слабой была дружина галицкого князя, хоть и укрепил он её пищалями и нарядами.

Московская рать, подошедшая совсем близко к городу, не казалась страшной. Трудно признавать в бородатых лицах соотечественников врагов. Не верилось, что скоро сойдутся они не плечом к плечу, как когда-то бывало раньше, а друг против друга, наставив в грудь рогатины.

Рать Василия, разбившись надвое, всё ближе подступала к полкам Шемяки, окружая с двух сторон возвышение, где стояло его войско. Гора больше напоминала маленький остров, охваченный весенним половодьем. Впереди великокняжеской рати двигались конные, чтобы первым же ударом снести укрепления Дмитрия Шемяки и следовать дальше в город. Вторыми шла пехота, ей предстояло уничтожить раздробленные отряды. А у самого леса Василий установил наряды, и пищальники вкатывали в громадные жерла каменные ядра.

Дмитрий стоял на самой вершине горы и представлял, как завтра вершок за вершком будут теснить московские полки его воинов. И двух часов не пройдёт, как одолеют они вершину, а его возьмут в плен.

Ещё вчера Дмитрий обходил свои полки и видел, как неторопливо, со знанием дела готовятся дружинники к бою: прилаживают поудобнее к телу кольчуги, затачивают мечи, надевают чистое исподнее. Но не было у них того боевого задора, с каким собирались полки со всей Русской земли воевать против недругов. В тот вечер Дмитрий прочитал на их лидах свою судьбу. Не осталось в ратниках былой веры в князя, не верили они и в свою победу.

И можайского князя нет — почуяв недоброе, слетел он с прежнего места и перекинулся к московскому хозяину. Бояре, словно чувствуя близкую кончину галицкого князя, отводили глаза в сторону.

Ходил Дмитрий от полка к полку. У одного костра заметил молодого иконописца Елисея из Троицкого монастыря. Церковный суд год назад приговорил его к сожжению за то, что он написал уродливого Христа. А на вопрос игумена: почему у него Бог со страшным оскалом и больше напоминает татя, нежели мученика, отрок отвечал: «Разве не страдает наш народ от междоусобицы? Разве мало льётся крови, разве не пропитаны ею поля и луга?! Всё это видит наш Господь, вот оттого и лицо у него такое уродливое».

Инока должны были сжечь на сосновом столбе, уже стянули ему руки и обложили соломой, когда вдруг за него вступился галицкий князь. Дмитрий выкупил богомаза за золото и наказал: «Ты для меня будешь писать своего Христа. Именно такой он мне и нужен».

И сейчас, глядя на полотнище с уродливым Спасом, Шемяка усомнился: «А может ли он принести победу?»

Дмитрий подошёл к иконописцу. Он тоже признал князя, хотя тот был в обычной кольчуге, совсем не желал выделяться на поле брани парадными доспехами. Низко поклонился Дмитрию и сказал:

   — Вчера икону я писал... А перед тем пост соблюдал, чтобы очищенным к доскам подойти.

   — И какой же у тебя Христос вышел? — поинтересовался князь.

   — Обычный, не было у него уродства на лице, — просто отвечал иконописец. — Видать, войне братской конец приходит. Ты уж прости меня, князь, — стал оправдываться монах.

Дмитрий Юрьевич не ответил, передёрнул плечами и отошёл в сторону. Выходит, и этот отрок в победе разуверился. Впрочем, он мёртв с тех самых пор, как угодил к сосновому столбу. Невозможно одной рукой писать иконы, а другой рубить головы.

Боярин Ушатый огромной сутулой тенью следовал за князем и, несмотря на свой рост, казался незаметным, но Дмитрий не оборачивался, знал, боярин здесь.

   — Князь, — наконец осмелился нарушить молчание Иван Ушатый, — тут ко мне двое из московской рати подошли, сказали, что Василий завтра атаковать будет... сразу после утренней молитвы.

   — Встретим гостя как надо... я сам в первых рядах буду, только хлеба с солью пускай от меня не ждёт!