«Для сердца нужно верить» (Круг гения). Пушкин

Софья Николаевна повела глазами, предлагая Россету спасение бегством в соседнюю комнату, где Муханов наигрывал что-то отчаянное на фортепиано и велись какие-то свои, прерываемые смехом, счёты с жизнью.

Россет повёл головой отрицательно: в нём жило почтение к поэту, и он был сострадателен.

Ну что ж, и она не была жестока, в ней просто не оказалось способности сердечного проникновения. Она не хотела отвлекаться от того, что сию минуту веселило её тоже не слишком избалованную участием душу.

Она кликнула молодёжь к чаю и заметила, что Пушкин уже стоит, готовясь уходить и договаривая какие-то последние слова Аркадию. Они были строчками стихов:

Софья Николаевна пожала плечами. Как часто в последнее время Пушкин, очевидно, доказывал, что не мог не написать уваровской «Оды». И грозил на будущее?

Нет, решительно, к сионским бесстрастным высотам ему было рано.

...В ту ночь, укладываясь спать и уже горячо, истово помолясь, Софья Николаевна долго переставляла какие-то мелочи на туалетном столике. Долго в раздумье то поднимала, то сводила тяжёлые брови. Лицо Пушкина стояло перед нею, и она никак не могла отмахнуться от него.

Дядюшка Вяземский, друг давний и умный человек, вот кто должен наставить Пушкина. Но и между ними пробежал холодок.

Как много, однако, холода было в отношениях между людьми. Как мало, если взглянуть правде в глаза, оказалось бы готовых разделить с нею горести, а не одни прогулки верхом или поездки в Петергоф, Павловск, Царское Село...

Она уже приготовилась к тяжёлой ночи, какие у неё нередко случались, как вдруг её радостно качнуло на мягкой волне. Она увидела аллею с отроческих лет знакомых царскосельских лип, ветки их прикрыли её от многого, что могло составить предмет огорчений. Милая весенняя трава и ещё не вовсе распустившиеся листья на охранительно протянутых над землёй ветках стояли в её плотно прикрытых глазах. Она вздохнула глубоко и облегчённо. Что ж! Следовало радоваться каждой удавшейся минуте. И отодвигать всё, что грозило разбить сердце.

Последнее, что она вспомнила, засыпая, была баночка французской помады. Её накануне так трогательно преподнёс Дантес.

«ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ! НУЖНО ИХ ДО ЗАРЕЗУ!»

Денежные дела его в это время были ужасны.

В 10 числах января 1836 года Пушкин писал Нащокину: «Денежные мои обстоятельства плохи — я принуждён был приняться за журнал».

6 мая в письме к жене из Москвы есть такие строчки: «Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80 000 доходу. И буду их иметь. Недаром же пустился в журнальную спекуляцию — а ведь это всё равно, что золотарство <...> очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди, что... Чёрт их побери! У меня кровь в желчь превращается».

27 мая Пушкин к Нащокину уже взывает: «...деньги, деньги! Нужно их до зарезу».

3 июня. Отправлено письмо в Тифлис брату Льву с кратким расчётом предполагаемого раздела (после смерти матери) Михайловского. В этом письме самое интересное не оценка Михайловского, не прожекты, а довольно значительные долги Льва Сергеевича, уже заплаченные Пушкиным. (Ранее, в 1834—1835 годах Пушкин заплатил за Левушку 18 000. Долги эти обусловливал образ жизни: Левушка, так и оставшийся Левушкой до смерти, веселился. Закатывал обеды с непомерным количеством шампанского, играл, делал подарки).

Кроме самого факта: деньги отрывались от семьи, их попросту не было, бесили извечная безалаберность, иждивенчество вполне взрослого брата. (В письме 35-го года были строки, и в 36-м не потерявшие своего значения: «...Надо надеяться, что тогда ты займёшься собственными делами и потеряешь свою беспечность и ту лёгкость, с которой ты позволял себе жить изо дня в день. С этого времени обращайся к родителям. Я не уплатил твоих мелких карточных долгов, потому, что не трудился разыскивать твоих приятелей — это им следовало обратиться ко мне»).

20 октября 1836 года Пушкин пишет отцу: «Лев поступил на службу и просит у меня денег; но я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременён многочисленной семьёй, содержу её своим трудом и не смею заглядывать в будущее».

Родственные связи тянули только в одну сторону: Пушкин как бы был всем обязан. К нему относились по меньшей мере безжалостно. К нему льнули непростительно: прося протекций, денег, сочувствия, понимания, терпения, наконец.

14 июня 1836 года из письма И. М. Пеньковскому [157]. «Знаю, что в прошлом году Вы остановили батюшку в его намерении продать это имение (Болдино) и тем лишить если не меня, то детей моих последнего верного куска хлеба. Будьте уверены, что я никогда этого не забуду».

9 июля 1836 г. И. А. Яковлеву [158]: «...я платил чужие долги, выкупал чужие имения — а свои долги остались мне на шее. Крайне расстроенные дела сделали меня несостоятельным... и я принуждён у тебя просить ещё отсрочки до осени».

Самое страшное денежное письмо писано Е. Ф. Канкрину, министру финансов. 6 ноября 1836 года, но о нём — позже.

Такое отчаянное положение сложилось по многим причинам, но прежде всего потому, что за весь 1836 год у Пушкина не было доходов — совершенно. Имение приносило доходы незначительные, но и от них он отказался — в пользу сестры. Собственные произведения печатались в собственном же «Современнике», а «Современник» не прибыль, но только новые долги принёс издателю. Жалованье (пять тысяч в год) за работу по архивам ему не выдавалось: оно шло на уплату долгов Казне, ибо в счёт будущего он занял крупную сумму как бы у государя (или государства?) с условием погашать долг именно таким способом.

К моменту смерти Пушкина долгов набежало 138 988 рублей 33 копейки.

Оплату взял на себя царь. Опекой, учреждённой над детьми Пушкина, было дано объявление, вызывавшее кредиторов и должников умершего. Они должны были явиться в долговую контору Григория Александровича Строганова. Кредиторы не замедлили. Должник же отыскался один. Московский книгопродавец Глазунов остался должен Пушкину 200 рублей за распроданные экземпляры «Современника».

Вот такова общая картина, но до неё ещё не дошло наше повествование, она вклинилась в него одной из самых печальных страниц. Надо только представить, что испытывал человек, который испробовал, кажется, все доступные ему средства добыть деньги, необходимые для жизни в столице, и убедился — нет сил. Ни сил, ни способов нет для него, не желавшего поставить свой талант или хотя бы свой журнал на потребу тому, что мы теперь называем массовой полукультурой.

Всем казалось, есть выход: уехать в деревню на несколько лет и там, экономя на чём только можно, работать не покладая рук, вывернуться как-то.

Но, во-первых, мы помним историю с просьбой об отставке в 1834 году. Бороться с уязвлённым царским самолюбием было дело накладное. А во-вторых, как-то невозможно сочетать блистательную Наталью Николаевну с захолустьем Михайловского, а тем более Болдина.

Всё вспоминала бы и вспоминала бы Петербург, хмуря гладкий, бархатный лобик; вещи падали бы из рук; руки замирали бы рассеянно на головках прижавшихся к её юбкам детей, взгляд убегал — туда. В дождь она сидела бы у окна и сквозь собственные слёзы уже не видела ни луж, растекавшихся возле крыльца, ни пустынного двора, с тонкими, плохо прижившимися, обтёрханными ветром деревцами... Ни мужика, вывернувшего из-за угла, понурого, как все здесь, и с каким-то странным предметом под мышкой. Наталья Николаевна привстала с кресел, промокнула глаза уже давно мокрым платком, придвинулась к стеклу. Всё равно было не рассмотреть.