Табак

Неспокойные мысли Лилы вернулись к Ирине, но сразу же перескочили на Динко. С ним тоже не все было в порядке. Динко – идейно выдержанный ремсист, но он любил свою двоюродную сестру какой-то скрытной, упорной и подавленной любовью, которую Лила тщетно пыталась выбить у него из головы. Он кончил гимназию с отличием. Поскольку Динко еще не попал под подозрение полиции, один товарищ из городского комитета подал ему мысль поступить в школу подпоручиков запаса. Партии нужны были люди с военным образованием. Лила была довольна этим решением, но в глубине ее души по-прежнему тлела тревога за Динко. В его сознании был неприступный, темный и закрытый уголок, который никогда не поддавался ее влиянию.

Лила вздохнула, удрученная мыслью о том, что Борис Морев – негодяй и подлец, тогда как его братья – коммунисты. Ее угнетало и то, что Павел все глубже погружается в опасные идейные споры, что у Стефана много серьезных недостатков, что умный Динко так глупо влюблен в добрую, но пустую девчонку Ирину, которая в довершение всего не обращает на него никакого внимания. Как сложны и запутаны отношения между людьми! Но может быть, эти отношения нужно принимать такими, какие они есть, и действовать вопреки им.

В городском саду было еще тихо, почти безлюдно и жарко, хотя не так душно, как в городе. Со стороны сосновой рощи веял едва ощутимый прохладный и освежающий ветерок, и Лила с наслаждением вдыхала его всей грудью. Она целые дни проводила в отравленной атмосфере табачных складов и жаждала солнца и воздуха. Тишина и покой летнего дня, глубокая синева неба, благоухание сосен, яркие краски цветов на клумбах – все это пробуждало в ней радость жизни, но вместе с тем и тоску о чем-то, чего ей недоставало, несмотря на любовь Павла. Ей казалось, что они никогда не смогут насладиться полным отдыхом, беззаботностью юных влюбленных, которые по вечерам смеются, обнимаются и целуются в аллеях этого сада. Таков уж был закон борьбы. Он постоянно грозил Павлу и Лиле опасностью, держал их души в напряжении и тревоге, делал их непримиримыми и настороженными.

Тут и там на скамейках, в густой тени чинар и акаций, сидели, позевывая, бездельники и гимназисты, готовившиеся к осенним переэкзаменовкам. Когда Лила проходила мимо, гимназисты забывали о своих учебниках и потом долго не могли сосредоточиться.

Лила не обращала на них внимания, не возмущалась их попытками завести разговор. Но ее беспокоил сейчас человек в пестром галстуке и новых желтых туфлях – товарищи на складе предупредили ее, что это полицейский агент. Незнакомец был высокого роста, с опухшим лицом и неприятными светлыми глазами. Особенно противны были его руки. Обтянутые какой-то мертвенно-белой кожей, они показались Лиле огромными, костлявыми, хищными. Когда Лила прошла мимо его скамейки, он поднял голову от газеты, которую читал, и вперил в девушку неподвижный взгляд тоскливых и злых глаз. Но тут же опустил голову и снова уткнулся в газету. Лила почувствовала некоторое облегчение. Очевидно, этот агент недавно приехал в город и пока только знакомился с жителями и обстановкой. Она обернулась и быстро взглянула на него, чтобы проверить, не следит ли он за нею. Агент сидел к ней боком и продолжал читать. Лила вздохнула свободно, но совсем успокоилась только тогда, когда ступила на узкую тропинку сосновой рощи и стала думать о Павле.

Она любила его; будучи интеллигентной девушкой, вышедшей из угнетенного мира рабочих, она искала и жаждала любви человека образованного. Однако после долгого безмолвного поцелуя, в котором слились их губы, она первая спохватилась, что в жизни их обоих есть нечто более важное, чем любовь, и быстро сказала:

– Ну, теперь рассказывай.

Павел рассмеялся и заметил, все еще взволнованный:

– Ты сектантка даже в любви.

И снова стал ее целовать, потому что виделся с ней редко, только когда приезжал в город по партийным делам, и потому что в этот миг все в ней – и упругость ее груди, и теплая влага губ, и голубой огонь в глазах – пробуждало только любовь.

Он был выше ее ростом и немного походил на Бориса. Глаза у него были темные, волосы черные и прямые, кожа янтарного оттенка. Но в лице Павла не было той женственной утонченности, той замкнутой и застывшей холодности, которыми брат его очаровывал девушек. Оно было грубее, с более резкими чертами и орлиным носом, мужественное и твердое, как у древнего карфагенского воина. Умение держаться естественно спасло его от сектантской моды, которая заставляла коммунистов-интеллигентов ходить плохо одетыми и небритыми, даже если они имели возможность заботиться о своей внешности. Павел был в хорошем летнем костюме и чистой рубашке.

– Расскажи, что нового, – попросила девушка, когда наконец высвободилась из его объятий.

Они сели на полусгнившую скамейку, стоявшую в отдаленной и глухой аллее рощи. До этого места добирались лишь редкие влюбленные пары или безобидные чудаки. Сейчас здесь никого не было.

– Споры обостряются, – начал он, закуривая сигарету. – Лукан внес предложение исключить меня из областного комитета.

– И предложение приняли? – встревоженно спросила Лила.

– Конечно, нет. Провалилось при голосовании. Две недели назад у нас состоялась областная конференция на Витоше. Лукан был на ней уполномоченным от Центрального Комитета. Я наголову разбил его по всем пунктам и обвинил в полном отрыве от Коминтерна.

– Ты прямо ненавидишь этого человека!..

– Да, ненавижу.

– А мой отец с ним работал… Мне кажется, что он честный человек.

– Честный, но узколобый и упрямый до безумия… Говорю тебе все это потому, что рассчитываю на тебя и здешних товарищей. Если меня исключат из областного комитета, я вернусь к низовой работе и буду выполнять ее так, как учит меня моя совесть. Не могу я больше терпеть все эти глупости… Мы ничего не делаем, только играем в левизну и революционную романтику.

– Ты так и говорил на конференции?

– Да.

Лила задумчиво усмехнулась.

– Почему это тебя интересует? – спросил он.

– Потому что на пленуме Лукан сполна рассчитается с тобой за подобные речи.

– Трудно ему это будет! – В голосе Павла звучали гнев и ожесточение. – Центральный Комитет может повиснуть в воздухе, если некому будет выполнять его решения. Перемена курса начнется снизу, если Заграничному бюро [15] и Коминтерну не удастся заставить изменить его сверху.

– Смотрите только не подорвите веры рабочих в партию… Лучше единое руководство с ошибочным курсом, чем бездействующие комитеты спорящих теоретиков.

– Единого руководства с ошибочным курсом не может быть! – горячо возразил Павел. – В этом сила нашей партии! Сектантский курс ведет ее в тупик, к полному отрыву от рабочих масс. А раз это так, руководство перестает быть единым и внутри него начинается борьба.

– Но теперь она грозит большой опасностью. Вы спорите, обвиняете друг друга, вас снимают с руководящих постов, исключают как фракционеров, и в конце концов вы бездействуете. А с положением на местах справляться все труднее. Рабочие могут стихийно начать неподготовленные выступления. Это будет такой удар по партии, хуже которого и представить себе нельзя. Что делать и кого слушать нам, низовым партийным работникам? Что делать мне?

– Борьба мнений в руководстве неизбежна, а дисциплина для партийных работников обязательна. Сейчас важно то, каким образом ваш городской комитет будет выполнять директиву Центрального Комитета о всеобщей стачке табачников в стране. Твоя задача – агитировать рабочих, внушать им, что надо проявлять выдержку, пока городской комитет не определит своей позиции по этому вопросу.

– Тебе хорошо говорить, но, пока вы там выясните положение, терпение у рабочих лопнет. Хозяева и их служащие издеваются над нами. Мастер «Эгейского моря» вчера запретил рабочим выходить из помещения в рабочее время даже в уборную. Мой отец возмутился и стал протестовать – ну, его и уволили. На складе начались беспорядки, и кончились они тем, что мастера поколотили и явилась полиция. Теперь весь партийный актив «Эгейского моря» уволен… Но ты всего этого не знаешь! Ты не знаешь, что десять дней назад полиция замяла скандал в доме терпимости, куда хотели заманить наших работниц.