Даниил Московский

Несколько пороков — угловатых, хищных, оплетённых паутиной ремней, — остановилось прямо под городовым холмом, на льду Москвы-реки.

   — Глянь-ка! Глянь! На нас изготовляют! — крикнул Якушка дружиннику Ваське Брилю, стоявшему у соседней бойницы. — Господи, помилуй и защити рабы твоя...

   — А ты думал, мимо пройдут? — насмешливо отозвался Васька. — Думал, молитвы твои отгонят окаянных?!

За обозами снова шла конница, и по-прежнему — мимо, мимо.

Только последняя татарская рать повернула коней к городу, мгновенно заполнив великим множеством всадников весь берег Москвы-реки. Эта рать, наверно, была лишь малой частью Дюденева войска, но всё равно на каждого звенигородца и москвича приходилась если не сотня, то не один десяток врагов.

Татары спешивались, ставили на снегу круглые войлочные юрты, отгоняли за реку табуны коней.

Разъехались в разные стороны сторожевые татарские загоны.

Прошли по сугробам густые цепи лучников, обтекая город.

Просвистели первые татарские стрелы, с глухим стуком вонзаясь в деревянные стены и кровли.

Осада Звенигорода началась.

3

В памяти Якушки Балагура дни звенигородского осадного сидения остались не размеренным чередованием часов, как привычные будни, а минутными озарениями, яркими вспышками то ужаса, то боевого азарта, то боли, то торжества, то обречённости, то надежды, а между ними — забытье нечеловеческой усталости, когда он дремал, уткнувшись лбом в шершавые ледяные доски помоста — бездумно, настороженно, в готовности ежесекундно метнуться обратно к бойнице...

...Далеко внизу, под холмом, копошатся возле своих пороков татарские воины, натягивают ремни, волокут каменные глыбы. Звенигородские дружинники пускают в них стрелы, но татары, прикрываясь большими щитами, продолжают своё зловещее дело. Камни ложатся в углубления рычагов, похожих на огромные деревянные ложки, и рычаги пороков разом взмётываются с бешеной силой, с треском и скрежетом. Каменные глыбы несутся вверх, сначала стремительно и неудержимо, а потом, уже на излёте, медленно поворачиваясь в воздухе, бессильно толкаются в подножие стены и катятся обратно, снова набирая стремительность, но теперь уже — стремительность падения.

Ликующий крик дружинника Алексея Бобоши:

   — А ведь не достать им до нас! Не достать!..

...Карабкаются по обледеневшему обрыву татарские воины, вырубают топориками ступени во льду, волокут за собой лестницы, злобно воют, натягивают луки, угрожающе взмахивают саблями. Срываются, катятся вниз, к подножию холма, где уже чернеет зловещая кайма мёртвых тел. Снова набегают нестройными толпами и карабкаются, карабкаются к городской стене, к нему, Якушке.

А навстречу им летят из бойниц стрелы, метательные копья-сулицы, камни, глыбы льда, зола и песок. Всё, что может убивать и слепить глаза, обрушивают на их головы защитники Звенигорода. Но татары всё лезут и лезут, и не видно конца их приступу.

Посадские люди, их жёнки и дети устали подносить связки стрел, коробы с каменьями и золой. Несут, несут — и всё мало.

   — Ещё несите! Ещё! Побольше! — неистовствует Алексей Бобоша, сам становится к бойнице и пускает стрелу за стрелой, подменяя раненого звенигородского дружинника.

Якушка проталкивает через свою бойницу тяжёлое бревно и смотрит, торжествуя, как оно катится по обрыву, сшибая татарских воинов.

А злые языки пламени пляшут над кровлями: татарские горючие стрелы довели-таки город до пожара! Клубы дыма ползут к крепостной стене, слепят и душат ратников, но им нельзя покинуть свои места у бойниц — приступ продолжается.

Якушка давится кашлем, трёт рукавом слезящиеся глаза, вслепую нащупывает камни и выкидывает, выкидывает их через бойницу без конца.

Всё смешалось, и не понять, день ли сейчас, вечер ли, а может, ночь уже? Темень, дым, смрад, а под стеной — леденящий сердце вой татарских воинов...

...Морозное утро. Под стеной, где вчера бился Якушка, тихо. Бой переместился к воротной башне, где не так высоки и обрывисты склоны звенигородского холма, где татарские лестницы дотягиваются до гребня стены.

Якушка осторожно выглядывает в бойницу.

За рекой, над дальним лесом, поднимались столбы чёрного дыма — татары жгли деревни по всей звенигородской волости.

Со свистом летят татарские стрелы, изредка проскальзывают в бойницы: лучники Дюденя по-прежнему стоят под стеной, подстерегают неосторожных.

   — Поберегитесь, люди! Поберегитесь! — предостерегает Алексей Бобоша. — Нечего зря головы подставлять!

Ополченцы отходят от бойниц.

Только Васька Бриль, досадливо поведя плечами, снова высовывается наружу: любопытно ему по молодости, совсем не страшно. Высовывается и вдруг кричит — тонко, по-заячьи, хватается немеющими пальцами за древко татарской стрелы, которая вонзилась в шею, в самый вырез кольчужной рубахи. Корчится Васька, катится по помосту и исчезает за его краем — падает в закопчённый сугроб, в небытие.

«Господи, прими душу его с миром...»

Судорожно, надрывно зовёт труба с воротной башни.

Толпой бегут по помосту к башне ратники, сшибаются в спешке копьями, тяжело дышат.

Бежит, подняв над головой тяжёлый прямой меч, московский княжеский человек Алексей Бобоша.

Бежит кузнец Иван Недосека, размахивает топором, выкрикивает страшные проклятия.

Бегут звенигородские дружинники от угловой башни.

Бегут посадские люди и мужики-ополченцы с рогатинами и кистенями.

Воевода Илья Кловыня с ними бежит, взмахивает рукой в железной рукавице, торопит людей: «Быстрее! Быстрее!»

Бежит, прихрамывая, Якушка Балагур, захваченный общим порывом. И нет у него сейчас страха, только одно желание — не отстать от своих.

А на помосте, между угловой и воротной башнями, ощетинилась копьями кучка татарских воинов, успевших перевалить через стену. К ним протискиваются новые и новые татары, татарский строй разбухает на глазах. Если татар не вышвырнуть обратно за стену, конец Звенигороду!

Набегают на татарских воинов звенигородцы, схватываются врукопашную.

А с другой стороны помоста, от воротной башни, московские дружинники приспели с князем Даниилом Александровичем. Князь Даниил кричит протяжно, страшно: «Бе-е-ей!»

Лязг оружия, топот, стоны.

Якушку толкают сзади, наступают на пятки, но что он может? Помост узкий, а людей много. Перед Якушкиными глазами только свои, татар не видно. Не протиснуться ему вперёд, не найти, кого ткнуть копьём — впереди спины звенигородцев, островерхие шлемы дружинников да войлочные колпаки ополченцев. С кем биться?

Но падает Алексей Бобоша.

Бессильно прислоняется к стене, зажимая ладонью проколотый бок, кузнец Иван Недосека.

Ещё падают звенигородцы, ещё. У татар сабли острые!

И вот Якушка наконец вырывается вперёд, прямо на высокого татарина, который отличается от других круглым медным шлемом, нарядным панцирем, красной бахромой на рукавах. Якушка с размаху бьёт копьём в грудь татарина, вкладывая в удар всю извечную ненависть мирного землепашца к разбойнику-степняку, всю силу своих мускулистых, закалённых неизбывной мужицкой работой рук, которые подняли столько земли, повалили столько леса, что если бы ту землю и тот лес собрать вместе, то сложился бы град не меньше Звенигорода!

Копьё с хрустом входит в татарскую грудь, наконечник застревает в чешуйках панциря. Якушка дёргает древко, ужасаясь своей незащищённости, своему бессилию отразить встречный удар.

Но ответного удара нет. Схватка закончилась. Дружинники перебрасывают тела убитых татар обратно через стену — туда, откуда они пришли незваными гостями.

Возле Якушки останавливается воевода Илья Кловыня, говорит одобрительно:

   — Похвалы достойно, мурзу копьём свалил! Вижу, добрый из тебя ратник получится! Если надумаешь ко мне в дружину проситься — приму.

   — По мужицкому делу я больше привычен, — стесняется Якушка. — Да и хозяйство опять же своё есть...