Песнь о Трое

Вместо ответа я оттолкнул Аресуну в сторону, подошел к кадке с морской водой, поднял ее и опрокинул на пол.

— Убийства не будет, Фетида. Этот сын — мой.

— Убийство? Убийство? О, ты дурак! Я никого не убивала! Я — богиня! Мои сыновья — бессмертны!

Я схватил ее за плечи, а она сидела, согнувшись вперед, на родильном кресле.

— Твои сыновья мертвы, женщина! Им суждено навсегда остаться бездумными тенями, ибо ты отняла у них шанс совершить подвиги, которые заслужили бы им любовь и восхищение богов! У них не будет ни Елисейских полей, ни славы героев, ни места среди звезд. Ты — не богиня! Ты — смертная!

Ее ответом был резкий крик боли; спина ее выгнулась дугой, и руки вцепились в деревянные ручки кресла с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

Аресуна пришла в себя.

— Время пришло! — закричала она. — Он вот-вот родится!

— Ты не получишь его, Пелей! — прорычала Фетида.

Она принялась изо всех сил смыкать ноги, вопреки инстинкту, который приказывал ей развести их в стороны.

— Я раздавлю ему голову! — продолжала рычать она, а потом вскрикнула, и еще, и еще. — О отец мой! Отец мой Нерей! Он разрывает меня!

На лбу у нее вздулись багровые вены, по щекам катились слезы, но она продолжала пытаться сомкнуть ноги. Сходя с ума от боли, она напрягла всю свою волю и безжалостно свела их вместе, скрестила и закинула одну за другую, чтобы помешать им разойтись вновь.

Аресуна скорчилась на залитом водой полу, просунув голову под родильное кресло; я расслышал крик, а потом радостный смешок.

— Ай, ай! — провизжала она. — Пелей, это его ножка! Он выходит задом, это его ножка!

Она выползла из-под кресла, поднялась на ноги и развернула меня к себе с силой юноши, которой я не ожидал от ее дряхлых рук.

— Ты хочешь живого сына?

— Да, да!

— Тогда разомкни ей ноги, мой господин. Он выходит ножками, его голова цела.

Я опустился на пол, положил левую руку на колено Фетиды, которое было сверху, просунул правую под него, чтобы схватить второе колено, на котором лежала ее нога, и потянул руки в стороны. Ее кости угрожающе хрустнули; она вскинула голову и обрушила на меня едкий дождь плевков и проклятий, ее лицо — клянусь, я смотрел на нее, а она на меня, — ее лицо сжалось и заострилось, приняв форму змеиной морды. Колени ее начали расходиться в стороны; я был слишком силен для нее. И если это не могло доказать ее смертность, то что тогда?

Аресуна нырнула мне под руки. Я закрыл глаза и продолжал тянуть. Раздался резкий, короткий звук, конвульсивный вдох, и внезапно комната наполнилась младенческим ором. Мои глаза раскрылись, и я недоверчиво уставился на Аресуну, на то, что она держала вниз головой у себя в руке, — страшное, мокрое, скользкое существо, которое дергалось, извивалось и вопило так, что было слышно на небесах, — существо с пенисом и мошонкой, торчащими под плодной оболочкой. Сын! У меня был живой сын!

Фетида сидела молча, с опустошенным, спокойным лицом. Но глаза ее были обращены не ко мне. Она смотрела на моего сына, которого Аресуна обмывала, перерезая пуповину и заворачивая в чистую пеленку из белого льна.

— Сын, на радость твоему сердцу, Пелей! — смеялась Аресуна. — Самый большой, самый здоровый младенец из всех, которых я видела! Я вытащила его на свет за правую пяточку.

Я встревожился:

— За пятку! За правую пятку, старуха! Она сломана? Изувечена?

Она подняла пеленки и продемонстрировала мне младенческую ступню совершенной формы — левую — и другую, распухшую и посиневшую от пятки до щиколотки.

— Они обе целы, мой господин. Правая заживет, и все следы сойдут.

Фетида рассмеялась, слабо и бесцветно.

— Правая пятка. Так вот как он вдохнул земной воздух. Его нога появилась на свет первой… Неудивительно, что он так меня разодрал. Да, следы сойдут, но правая пятка принесет ему гибель. Однажды, когда ему понадобятся ее крепость и сила, она вспомнит, как он родился, и предаст его.

Стоя с протянутыми вперед руками, я не обратил не нее внимания.

— Дай его мне! Дай мне посмотреть на него, Аресуна! Сердце от сердца моего, моя суть, сын мой! Мой сын!

Я известил двор о том, что у меня появился наследник. Какое ликование, какая радость! Весь Иолк, вся Фессалия страдали вместе со мной все эти годы.

Но когда толпа разошлась, я остался сидеть на троне из белого мрамора, опустив голову на руки, настолько уставший, что был не в силах даже думать. Последние голоса замерли вдалеке, и ночь принялась ткать свой мрачный, унылый покров. Сын. У меня был сын, но их должно было быть семь. Моя жена — сумасшедшая.

Она вошла в тускло освещенный зал босая, снова одетая в прозрачное, свободное одеяние, которое носила на Скиросе. С лицом постаревшим и покрытым морщинами, она медленно шла по холодному, выложенному плитками полу походкой, выдающей телесную боль.

— Пелей…

Она остановилась у подножия трона.

Я поднял голову, с усилием оторвав ее от рук.

— Я возвращаюсь на Скирос, муж мой.

— Ликомед не примет тебя, жена.

— Тогда я пойду туда, где меня примут.

— На колеснице, запряженной змеями, как Медея?

— Нет. Я поплыву на спине дельфина.

Я никогда ее больше не видел. На рассвете Аресуна привела двух рабов, и они помогли мне встать и уложили меня в постель. Я спал без единого сновидения, пока еще один круг не прибавила колесница Феба к бесконечному странствию вокруг нашего мира, и, проснувшись, помнил только, что у меня есть сын. Взбежав вверх по ступеням в детскую, словно на ногах у меня были крылатые сандалии Гермеса, я увидел, как Аресуна берет моего сына у кормилицы — здоровой молодой женщины, которая потеряла собственного младенца, как следовало из бормотания старухи. Ее звали Левкиппа — «белая кобыла».

Моя очередь. Я взял его на руки и почувствовал, какой он тяжелый. Неудивительно для того, кто выглядел так, словно был отлит из золота. Вьющиеся золотистые волосы, золотистая кожа, золотистые брови и ресницы. Широко открытые глаза не отрываясь смотрели на меня, они были темными, но я подумал, что, когда они научатся видеть, они тоже обретут золотистый оттенок.

— Как ты назовешь его, мой господин? — спросила Аресуна.

Я не знал. У него должно быть собственное имя, а не то, которое принадлежало кому-то еще. Но какое? Я посмотрел на его нос, щеки, подбородок, лоб — изящно очерченные, взявшие больше от Фетиды, чем от меня. Губы были его собственными, точнее, у него их не было: ртом служила прямая щелочка над подбородком, выражавшая отчаянную решимость, но изогнутая печальной дугой.

— Ахилл.

Она одобрительно кивнула.

— Безгубый. Это имя ему подходит, мой господин. — Потом она вздохнула. — Его мать изрекла пророчество. Ты пошлешь гонца в Дельфы?

Я покачал головой:

— Нет. Моя жена — сумасшедшая, и я не верю ее предсказаниям. Но пифия говорит правду. Я не хочу знать, что уготовано моему сыну.