Заговоренный меч

А почему, впервые услышав об этом, не стал он проверять слухи? Что сказал ему тогда старый мудрый везир Сарыгып-Шиман из рода мангыт? «Супруга повелителя-хана Абулхаира, подобного морю радости и солнцу добродетели, сама по себе правнучка великого и незабвенного Тимура, а также дочь ученого Улугбека, и она должна быть вне всяких подозрений!» Потом старец помолчал и прибавил уже обычным тоном: «Так нужно для обеих сторон. Особенно сейчас, когда необходимо посадить вашего сына Шах-Хайдара, мой хан, на трон в Самарканде…»

Что выиграет он сейчас, возобновив эти слухи? Разве улучшились с тех пор его отношения с потомками Хромого Тимура? И что скажут в степи, если повелит казнить этого джигита? Скажут, что, именно подозревая жену, казнил неповинного человека. Такое не прощает импрам. Людская молва чернит похуже сажи. Даже если побоятся сказать в глаза, то уж наверняка подумают. И песни станут петь об этом у каждого костра. На все века прославят и сделают посмешищем. Может ли быть ханом смешной человек?!

Но как простить все этому джигиту, тем более что Кобланды-батыр ждет удовлетворения? Неужели просто промолчать, как будто ничего не понял? В таком случае глупцом станешь выглядеть в глазах людей. Или, того лучше, сочтут трусом, разрешающем лезть в свою супружескую постель любому конюху из черни!..

Нет, этот джигит умрет! Но так это случится, что и винить не в чем будет хана, и честь его будет спасена. К тому же бояться будут больше. И пусть говорят об этом шепотом хоть в каждом доме. Совсем другой будет этот шепот: робкий, пугливый, без тени насмешки. Такой шепот никогда не повредит правителю!..

И как ему раньше не пришло в голову это самое простое решение? Разве в первый раз пользуется он таким хорошим средством? Лицо посветлело у хана Абулхаира, и уже с теплым отеческим участием взглянул он на джигита.

— Ладно, судьбу его решим тогда, когда пройдут поминки по султану Шах-Будаху, — сказал Абулхаир. — Зачем омрачать еще одним горем эти траурные дни? Увидите его, а там посмотрим, что с ним делать!..

Джигит, не сказав ни слова, повернулся к выходу, и нукеры вывели его. Но перед тем, как вышли они, хан громко и внятно сказал:

— Смотрите только, чтобы ничего не случилось с ним. Головой отвечаете за его безопасность!..

И приближенный склонил голову:

— Слушаюсь, мой повелитель-хан!

Поминки по своему умершему первенцу Шах-Будаху Абулхаир назначил через три дня. По древнему степному обычаю, поминки ничем не напоминают о погребении. Они отмечаются большим тоем, на котором как бы живым присутствует усопший. При этом не положено горевать. Устраиваются конные игры и скачки, состязания борцов и певцов.

Все самые знаменитые люди приглашены были и на этот раз. Только и разговоров было, что о предстоящем состязании известных всей степи певцов-сказителей: кипчака Казтуган-жырау с аргынским импровизатором Котан-жырау, отцом самого Акжол-бия. Язык из огненного кумача и зубы острее меча были у Казтуган-жырау, но сам он, как говорят казахи, ростом был меньше грача. Котан-жырау перевалило за девяносто, но голос его звучал, как и пятьдесят лет назад. Судьей состязания был приглашен великий Асан-Кайгы, столетний мудрец и прорицатель, слава которого осталась в веках. Потомком в шестом колене самого Майхи-бия, великого законодателя, был он, и как святого почитали его в степи еще при жизни…

Раздумывая о предстоящих поминках, Абулхаир снова вызвал Оспан-ходжу, отдал ему несколько важных распоряжений и лишь к концу, как бы между делом, сказал:

— А с этим джигитом мы разберемся на другой день после поминок, если…

Оспан-ходжа весь напрягся. Ему был хорошо знаком этот тон.

— …Если только этот джигит сам не наложит на себя руки. Часто бывает, что виновные заканчивают счеты с жизнью, боясь предстоящего суда. А у него гордый взгляд, и вряд ли захочется ему выставлять себя на позор…

Едва шевельнулись губы Оспан-ходжи:

— Да, это может случиться, мой повелитель-хан…

III

Обычай требовал, чтобы поминки справлялись в степи, на просторе, где вольно и радостно было бы успокоившейся душе степняка. К тому же предстояли скачки и конные игры, а для них необходимо много места. Вот почему решил хан Абулхаир созвать гостей на берегу озера Акколь, которое находится к западу от гор Улытау. Все без исключения беки и султаны великой степи Дешт-и-Кипчак и оседлого Мавераннахра приглашены были принять участие в этих поминках.

Изумрудно-серебристыми волнами до самого горизонта качаются здесь под ветром травы, по грудь окунается в это пряное, живое море всадник. Лишь вдали встают над ними сизо-голубые силуэты Улытауских и Кичитауских гор, где покоятся останки знаменитого Едиге-батыра и хана Тохтамыша. На каждом шагу вспыхивают под ногами огненно-красные гроздья степной земляники и костяники, прячутся в листьях ожерелья созревшей черной смородины. Одуряюще пахнут под солнцем гигантские пионы, лалы, колокольчики, озерные лилии, розы и тюльпаны всех цветов и оттенков. А в самой середине этого неповторимого безбрежного ковра литой серебряной чашей застыло озеро Акколь…

Вокруг озера и во все стороны от него ни живой души — одни лишь рыщущие звери да перелетные птицы. Днем и ночью не утихает радостный тревожный голос всевозможной дичи, а на самой середине волшебной озерной глади величаво плывет дружная стая лебедей с едва оперившимися птенцами, и время от времени раздается нежный, напоминающий флейту звук их переклички между собой…

Холм синеет на западной окраине, а на самом верху его стоит надгробный камень в форме застывшего идола. Этот идол-обатас представляет собой странное человекообразное существо с обвисающими усами и чашей в правой руке. Из таких чаш в степи испокон веков пьют кумыс…

Разные легенды рассказывают в народе об этих идолах. Одна из них гласит, что некогда был обычай у кипчаков, по которому на седьмой и на сороковой день после смерти достойного человека изготовляют из дерева куклу, во всем похожую на покойного, надевают на него парадные одежды, любимые им при жизни, и сажают в круг пирующих. Душа бессмертна, знают кипчаки, и она всегда находится рядом с близкими родственниками почившего. Ей, конечно, будет приятно увидеть, что живые не забыли про нее. Вселяясь в изображение покойного, она и пирует вместе со всеми, а родственники обязаны оказывать ей все необходимые почести. Они вручают кукле чашу, наполненную кумысом, ставят перед ней всевозможные яства.

Соразмерно возрасту и положению покойного приносились жертвы, начиная от одного и кончая тремя головами различного скота, взятыми девять раз, то есть двадцатью семью единицами овец или лошадей.

Как память об этих похоронах и поминках, высекались и устанавливались каменные обатасы и балбалы. Идол — обатас с чашей в руке — сам покойник, а расположенные рядом меньшего размера идолы — балбалы — его близкие сподвижники и родственники…

Как-то поутру на северном берегу озера, словно в сказке, выросли триста огромных белоснежных юрт. Двенадцатикрылыми были они, и все внутри приготовлено для приема гостей: шелковые ковры лежали поверх кошмы, мягкие пуховые подушки и стеганые шелковые одеяла в избытке сложены вдоль стен. Девять больших караванов прибыло сюда накануне из Самарканда и Бухары, груженных всевозможными припасами.

А на самом красивом — западном берегу, под холмом с древними идолами, расположилась Орда — ханская ставка, и множество белых юрт разной величины словно купались в голубой воде. Далее к югу стояли юрты ханских везирей и султанов-чингизидов. Среди них выделялась огромная — вровень с ханской — юрта Джаныбека и Керея, увенчанная белым знаменем с таким же белым конским хвостом на конце.

По восточному берегу вытянулась цепь черных юрт для многочисленных поваров и слуг, специально привезенных из Мавераннахра, а также для ловчих птиц. В двадцать рядов натянуты были за ними крепкие, сплетенные из конского волоса арканы, и к ним привязали жеребят. Три тысячи дойных кобылиц было пригнано сюда, чтобы хватило кумыса многочисленным гостям. Целыми табунами и отарами забивали ежедневно упитанных, лоснящихся коней и потерявших от ожирения способность двигаться баранов.