Иван Грозный — многоликий тиран?

Затея для державы нашей привычная, вот и отцу нашему первую жену так выбирали. Дело суетливое, но веселое и радостное, особливо для девок.

Первым приспело венчание на царство. Лучше бы было наоборот, и благолепнее, и солиднее, ведь и брат первым делом о женитьбе заговорил, а уж потом — о царстве. Но вожделел Иван царского венца много сильнее, чем жены, ему пока неизвестной, вот и подгонял Макария. Но когда все уже было готово, сам сдержал нетерпение, удалился на несколько дней для поста и молитвы, потом призвал к себе митрополита, исповедался ему в грехах и, разрешенный, со спокойной совестью, причастился Святых тайн.

На следующее утро, а было это 16 января, Иван торжественно вышел в столовую палату, где его уже ждали все бояре, а воеводы, князья и чиновники, числом более трехсот, стояли в несколько рядов в коридоре, лестницах, и сенях, оставляя между собой чистое место для прохода.

Ход открыл Благовещенский протоиерей Феодор, которому Иван вручил золотое блюдо с лежащими на нем Крестом Животворящим, шапкой Мономаховой и бармами царскими. За ним ступал дядя наш князь Михаил Глинский, как старший ближайший родственник. А в сопровождении люди служивые, казначеи да дьяки.

Как дошли они до храма Успения, так через весь двор Кремлевский, от великокняжеских палат до храма, расстелили широкий, в семь локтей, бархат алый, нетронутый. В пяти шагах от дорожки по обе стороны выстроилась стража царская, облаченная в новые кунтуши, крытые голубым сукном и подбитые беличьим мехом. Первый ряд стражи, обращенный к дорожке, стоял недвижимо с бердышами у ног. Второй же, сцепив руки, сдерживал народ московский, стекшийся в изобилии в Кремль поглазеть на зрелище невиданное и в надежде на богатые подарки.

Ивана облачили в шубу знатную, из двухсот соболей отборных, и шапку в локоть высоты из лисицы чернобурой. Он первым ступил на бархатную дорожку, явив себя народу православному. Пока же народ изъявлял свою любовь к государю криками громкими, за спиной его ход выстраивался. Бояре до последнего о местах спорили, но тихо, больше пихались. Наконец тронулись. Впереди шел Сильвестр с крестом и святой водой, кропя ею на обе стороны и попадая больше на стражей да бердыши их. За ним выступал Иван с лицом каменным, устремленным только вперед. А полы шубы его покрывали всю дорожку и долго за ним влеклись, так что я все боялся на них наступить. Потому как за Иваном шел я, один, а князя Владимира со мной не было, его Господь, который все видит, болезнью медвежьей поразил. И тетки Евфросиньи не было, не женское это дело. А уж за мной в два ряда шли бояре, князья и прочий двор.

У распахнутых дверей храма с Ивана совлекли его шубу и шапку, и украшенную жемчугом тафью, обнажив свежебритую голову. Отцепил Иван от пояса и кинжал свой, рубинами украшенный, и мне передал. Так, смиренный, в одном лишь кафтане парчовом и далматике узорчатом, на плечи наброшенном, вступил он в храм, приложился к иконам и подошел под благословение к митрополиту, который ждал его во все время в храме. После этого и мы все вступили в храм и заполнили его весь, оставив лишь широкий проход в центре, где лежал тот же бархат алый, а рядом с ним полоса камки шелковой, узорчатой. Митрополит отслужил молебен, и все мы внимали ему с таким чувством светлым, которое бывает только на Рождество Христово да на Пасху. Потом подошел митрополит к Ивану, поднял его с колен и препроводил за руку к амвону, и ступал Иван по бархату, а митрополит по камке. Амвон же возвышался на двенадцать ступеней посреди храма, и стояли на нем два кресла резных, одетых золотыми паволоками. Как поднялись они на амвон, так грянуло многолетие великому князю Иоанну. Архимандриты вынесли богато украшенный налой, установили его перед амвоном, положили на него утварь царскую, Иван же в это время сидел в кресле и смотрел поверх толпы на образ покровителя своего небесного, Иоанна Крестителя. Когда же все приготовлено было, Иван вместе с митрополитом поднялись со своих мест, Макарий принялся громогласно молиться: «Господи, Боже наш, царь царей, господь господствующих, через Самуила-пророка избравший Давида, раба Твоего, и помазавший его во цари над народом Твоим Израилем, услыши ныне моления наши, недостойных Твоих, и воззри от святости Твоей на верного раба Твоего Иоанна, которого Ты избрал возвысить царем над святыми Твоими народами, которого Ты искупил драгоценнейшею кровью сына Твоего единородного, и помажь его елеем радости, защити его силою вышнею, возложи на главу его венец из драгоценных камней, даруй ему долготу дней и в десницу его скипетр царский, поставь его на престол правды, окружи его всеоружием справедливости, укрепи его десницу и покори ему все варварские языки, и да пребывает сердце его всецело в страхе Твоем, дабы смиренно внимал он Тебе; отврати его от неправой веры и яви его истым хранителем заповедей Твоей святой вселенской церкви, да судит он народ в правде, и да дарует правду бедным, и да сохранит сыновей бедных, и да наследует затем царствие небесное».

Потом возвысил Макарий голос и возвестил: «Яко есть твоя держава и твое царство, так да будет хвала и честь Богу Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и во веки веков», — после чего возложил на Ивана Крест Животворящий на цепи царской, бармы царские на плечи его и венец Мономахов на голову его. А как возложил венец, так грянуло новое многолетие, на этот раз государю и царю Всея Руси Иоанну Васильевичу, да такое, что содрогнулись стены храма, а вслед за этим ударили колокола храма Успения, их подхватил перезвон других церквей московских, и понеслась благая весть по всей Земле Русской.

А как отслушали божественную литургию, Иван сошел с амвона и торжественно пошел один по середине прохода, ступая с бархата на камку, с камки на бархат, отвечая благосклонно и с легкой улыбкой на поздравления и славословия бояр. И руки его были чуть раздвинуты в сторону, и ближайшие к нему падали на колени и те руки целовали. А что иные ныне пишут, будто бы держал он в руках державу и скипетр, то те врут непотребно, такого не было.

У дверей, загодя туда пробравшись, стояли уж мы с дядей Михаилом Глинским. Держал тот огромную мису с деньгами золотыми, подперев ее животом своим знатным, и как подошел к нам Иван, я первым делом прицепил к поясу его кинжал, а потом стал осыпать его теми деньгами, и продолжал то же на крыльце, пока деньги не кончились. Народ, истомившийся долгим ожиданием, взорвался криками приветственными, и Иван кивал на обе стороны милостиво.

Из храма Успения отправились мы торжественно сначала в храм Михаила Архангела, где выслушали литургию над гробницами предков наших и где через крестное знамение Иван их благословение получил, а затем в храм Благовещения, где Иван отдал себя под защиту Пресвятой Богородицы. И в обоих храмах, в преддверии и на выходе, осыпал я Ивана дождем из монет золотых, по три мисы каждый раз, так что у меня даже руки заболели.

Сев же за стол пиршественный, услыхали мы с улицы крик, от которого кубки, еще пустые, зазвенели. Послали молодого Ивана Шуйского проведать, в чем дело, и, вернувшись не скоро, тот рассказал, что, как ушла стража, так народ московский бросился к храмам и не токмо все монеты собрал, но и место царское в храме Успения разобрал, а поволоку золотую на лоскуты порвал, как кричали, на память, а скорее, на пропой. Людишек при этом потоптали сорок девять человек, из них насмерть всего пять. Иван, а вслед за ним и мы все над рассказом долго смеялись, и Иван явил первую милость царскую, повелев никакого розыску не делать и виноватых в разбое не казнить.

Между тем в Москву стали съезжать невесты царские. Их по указу государеву доставляли на ямских лошадях с малым сопровождением, но вслед им по укатанным зимникам потянулась вся их родня, и ближняя, и дальняя, все надеялись при счастливом выборе обрести великую милость, шапки боярские и местечки хлебные для кормления. И столько их было, что, казалось, вся Русь в гости к Москве пожаловала. Все искали места у престола царского и готовы были на все по слову государеву, тогда и возникла у Ивана мысль о воскрешении дедовской традиции — Соборов. Всей этой толпе страждущей Иван повелел расселяться, где кто приткнется, а девицам отвел палаты обширные в Кремле. Явились они числом одна тысяча восемьсот девяносто две, потому селить их пришлось в некотором стеснении, по двенадцати на палату.