Никон

— За Бога как решишь? — сказала Федосья. — А по-человечески — хорошо. На двух одиноких убавится в белом свете.

— Верно! — согласилась царица. — Утешила ты меня. Я, пожалуй, Параше-то еще и зимний опашень пожалую. Сукно крепкое, вот рукава только моль побила.

— Ну, тут заштопать можно! — посмотрела Федосья.

— Спасибо тебе, поезжай!

Федосья поклонилась царице:

— Государыня, дозволь завтра не быть. Глеб Иванович гостей в Зюзино позвал.

— Будь счастлива, — сказала царица.

Зюзино у Глеба Ивановича было устроено по новой моде. Подмосковное именьице принесла ему в приданое первая жена. Место было красивое, и, желая потешить молодую Федосью Прокопьевну, Глеб Иванович денег на устройство парка и всяческих забав и потех не жалел. Состояние у него было немалое — 2110 дворов. У старшего брата против этого втрое больше, но брат — первый помощник царю и свояк. За Борисом Ивановичем числилось 7254 двора, самого Никиту Ивановича Романова, царского дядю, превзошел богатством, у того 7012 дворов. Столь же богат был и Яков Куденетович Черкасский. Бояре того времени имели по полторы тысячи дворов, окольничие по пятьсот с гаком, думные дворяне по триста. Не царевы чины дороги — дорого то, что в придачу давалось: у иной царской шубы подкладка богаче верха.

Стоял счастливый июньский день. У самой природы был праздник. Цветоносная река пролилась на землю, и всякая пядь земли радовала глаза.

Глеб Иванович Морозов ради гостей надел доставшийся от отца опашень. Это было длинное, до икр, свободное платье из иранского атласа, рукава узкие, вместо шитых каемок — розовые крупные камни. На спине золотом был вышит стоящий на задних лапах грифон, с изумрудами вместо глаз, с алмазами на перьях широких крыльев. Спереди опашень украшали одни только пуговицы, те же розовые камни в золотых грифоновых когтях. А пуговиц этих было шестьдесят.

К Глебу Ивановичу поглядеть его сад приехали князь Юрий Алексеевич Долгорукий, брат Федосьи, дворецкий царицы — Федор Соковнин, государев ловчий, стольник Афанасий Матюшкин — свой человек у царя с детства. Борис Иванович с женою Анной Ильиничной жил в Зюзине уже третий день — так ему здесь было хорошо. Сад занимал две десятины. Возле искусственного пруда с черными лебедями был устроен теремок, с луковками и маковками, но без стен. На деревьях вокруг теремка висели золотые клетки со сладкоголосыми птицами, а за серебряной сеткой на поляне разгуливали павы и павлины.

— Как здоровье государя? — спросил Глеб Иванович Матюшкина.

— Бог здоровья дает, — отвечал Матюшкин, разглядывая птиц, — вчера с челигами изволил охотиться.

— Удачно ли? — спросил Борис Иванович, сам имевший соколиную охоту, ни в чем не уступавшую государевой.

— Коршака Свертяй взял. Двадцать две ставки сделал.

— Славно! — похвалил Свертяя Борис Иванович.

— Государь так развеселился, что сокольнику Парфентию тотчас рубль пожаловал.

— Хорошие дни стоят, — сказал Долгорукий. — Скоро и Никон, знать, на Москву прибудет.

— Государь совсем заждался, — простодушно откликнулся Матюшкин. — Только по северным дорогам не разбежишься. Там полая вода небось не сошла.

Заговорили о дорогах, об озимых, но Долгорукий все, что ему было надо, узнал: государь заждался Никона. Стало быть, желает видеть Никона патриархом. А что братья Морозовы думают? И как бы между прочим сказал:

— Слышал я, попы за Стефана Вонифатьевича хлопочут.

— В патриархах Никону быть, — улыбнулся Борис Иванович, и Долгорукий позавидовал старику: как просто о наитайнейшем деле. Только большому вельможе по силе такая правда и простота.

А на женской половине дома шли свои разговоры. Федосья Прокопьевна показывала гостьям подарки мужа. В гостьях у нее кроме Анны Ильиничны и княжны Елены Васильевны Долгорукой были еще родная сестра Евдокия и Любаша, жена стрелецкого полковника Андрея Лазорева, соседа по Зюзину. Этого полковника любил и держал при себе Борис Иванович.

Все гостьи были молоды, и не знали они лучшего времяпрепровождения, чем показывать да глядеть наряды, а потом судить да рядить, но щадя самолюбие небогатой жены полковника. Федосья платьями не похвалялась, показывала безделушки.

Сначала она выставила на обозрение эмалевую шкатулку северных усольских мастеров. На белоснежном фоне среди зеленых трав солнышками полыхали подсолнухи, оранжево-желтые, с прожилками черной эмали, а среди подсолнухов, как синие прорастающие звезды, — васильки. Душа ласково замирала от этого синего цветка, и боярыни улыбались, беря шкатулку. И уж только потом, наглядевшись на цветы, обращали внимание на крышку, где сокольничий в ярком желтом кафтане с голубым воротником пускал с рукавицы в синее небо белого сокола.

Показала подружкам Федосья Прокопьевна и чашу, сработанную царьградскими мастерами. Снаружи на золотом поле четыре царя в изумрудных одеяниях под четырьмя яблонями, на яблонях вместо яблок — рубины. Внутри чаша представляла собой свод небесный: по темно-синему — золотые звезды, месяц — крупный, с хорошую вишню, изумруд и янтарное солнце.

— Ах! — воскликнула Долгорукая. — Как же любит тебя твой муж!

— За молодость нашу платят! — сказала вдруг Анна Ильинична. Она, смугляночка, считавшаяся дома по красоте первой, — всего лишь первая боярыня, жена старца, а белоликая сестра ее — и царица, и за молодым.

Все несколько смешались от горьких слов Анны Ильиничны, первой нашлась Федосья Прокопьевна, ударила в ладоши:

— А пойдемте-ка за столы дубовые! Кушанья поспели и ждут нас.

Кушанья были все затейливы: перепела, коими был начинен бык, зажаренный на вертеле, в шафране и под золотым соусом. Бобровые хвосты — еда тонкая, польская. На пятерых — три лебедя, а всяческих приправ не перечесть. Вино было подано фряжское.

От одного вида такого стола — душе веселие и легкость.

Поспрашивали хозяйку, что да как приготовляется, рассказали сами, что умеют, и наконец разговор перешел на главное, самое волнующее: кому быть патриархом.

— Да кому же, как не Никону! — будто даже удивилась Анна Ильинична. — Государь в нем души не чает.

— По мне, хоть бы кто, — сказала Долгорукая.

— Ну как же, матушка, хоть бы кто? — пристыдила ее Анна Ильинична, она в разговоре чувствовала себя свободно, в любом доме московском, всюду первая, окромя только Терема кремлевского. — Нет, матушка, так нельзя! Велик ли был прок от Иосифа, царство ему небесное! Ветром его колыхало, голоса не слыхать… А Никон — ростом с Ивана Великого, статью благороден, и на лице величье. А голос! Ясный, с рокотом. Глаза сверкающие, на челе отвага и ум.

— Стефан Вонифатьевич тоже неплох, — сказала Федосья Прокопьевна. — Седовласый, кроткий, разумный. Слова впопыхах не скажет.

— Стефан Вонифатьевич, верно, неплох, — согласилась Анна Ильинична, — только он опять же патриарх для старцев. А молодых на свете больше. Старик телегу не поменяет…

— Ну а что же можно в церковном деле поменять?! — удивилась Федосья Прокопьевна.

— О церковных делах я не больно знаю, — сказала Анна Ильинична, — а то, что в вере упадок, а в народе всяческий разврат — это есть. Народу нужен строгий пастырь. Громогласый. А то и попы-то как следует разучились службы служить. Про народ и не говорю. Ворожеям у нас верят больше, чем попам.

— Что правда, то правда, — откликнулась Долгорукая. — В моей деревеньке одна баба по злобе нашептала на корову соседкину, и та корова принесла теленка с двумя головами.

— Страсть какая! — ужаснулась Анна Ильинична. — Сама видела?

— Видела.

— Вместо хвоста голова-то?

— Да нет, хвост один, а головы две, рядышком.

— Ну и чего?

— А ничего! Забили того телка да сожгли за околицей от греха!

— Правильно сделали. Грех как вошь — заведется, потом не вычешешь!

— В девушках я еще жила, — разрумянясь, заговорила Долгорукая, — в селе, повадилась к нашей кухарке поповская дочка похаживать. Как придет, так что-нибудь и стрясется. То кухаркин сын в подпол упал, то истопнику по голове кирпичом попало: заслонку вытягивал — кирпич и выпади! Ну и всякое. Куры вдруг попередохли, поросенок на передние ноги сел. И вот пришла поповна в очередной раз, а кухарка, не будь дура, и говорит: «Молочка холодного достану!» — и в подполье. Да в то самое место, где поповна на лавке сидела, и воткнула нож в доску. Все отобедали, а поповна, злыдень, сидит. Отвечеряли — сидит. Как шелковая! Постели уж постелили. Тут кухарка полезла в подполье да и вынула ножик. Вскочила поповна, как кошка, и бежать. Только ее и видели.