Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

Это было письмо Сталина от 27 марта 1945 года.

Рузвельт, конечно, знал его содержание во всех деталях. Такие письма не откладываются, их читают тотчас по получении.

Прочитав это письмо, Рузвельт испытал самые противоречивые чувства: стыд, неприязнь к Сталину, намерение послать резкий ответ и вместе с тем желание написать так, чтобы свести назревающий конфликт к нулю.

Нет, Рузвельта беспокоила не очередная размолвка со Сталиным, такие размолвки — не без активного участия Черчилля — случались и раньше. В свое время президент расходился с советским лидером и по более важным поводам — например, по вопросу о втором фронте. Но те расхождения имели место в разгар войны, когда победа еще была скрыта от мира клубами порохового дыма. Сейчас война шла к концу. Русские приближались к Берлину. Окончательный разгром Гитлера стал вопросом месяцев, может быть, даже недель. Еще одна, заключительная встреча «большой тройки» — после капитуляции Германии — должна была по замыслу Рузвельта стать как бы началом воплощения в жизнь его заветной идеи: покончить с историей как с летописью бесконечных войн и начать новый, мирный этап развития человечества. Он мечтал о добрых отношениях с Россией, о ликвидации колониализма на земном шаре и торжественном признании Объединенных Наций верховным судьей в решении всех международных конфликтов.

Что же писал Сталин в своем письме американскому президенту? Оно содержало всего три абзаца. Сталин отказывался прислать на предстоящую в Сан-Франциско Конференцию министра иностранных дел Советского Союза. Он извещал Рузвельта, что советскую делегацию возглавит посол СССР в Америке А. А. Громыко. Впрочем, Рузвельт уже знал об этом решении Сталина от самого Громыко.

Это был удар по задуманному Рузвельтом, хотя еще и не построенному зданию Организации Объединенных Наций.

Дело было не в личностях. Президент ценил ум и серьезность посла СССР в США и знал, каким авторитетом он пользуется у советских коммунистов. Может быть, с ним даже легче было бы иметь дело, чем с негибким Молотовым.

Но в данном случае речь шла о престиже. Британскую делегацию было поручено возглавлять министру иностранных дел Антони Идену. Американскую — государственному секретарю Эдуарду Стеттиниусу. На том же уровне должны были возглавляться делегации других стран. Кроме… Судя по письму Сталина, кроме Советского Союза.

Разумеется, это была демонстрация. Письмо Сталина свидетельствовало не только о том, что в «большой тройке» существуют разногласия. Оно содержало невысказанный упрек самому Рузвельту. Американский президент так активно популяризировал идею создания Организации Объединенных Наций, что его намерение приписать себе главную заслугу в этом деле выглядело совершенно очевидным.

Рузвельт не собирался упрашивать Сталина, чтобы он изменил свое решение.

Но он хорошо понимал, что сталинский демарш является не просто капризом, а ответом на обиду, нанесенную не только ему, но и всему Советскому Союзу. В своем ответном послании он намеревался убедить Сталина в том, что «бернский инцидент» является не больше чем «недоразумением». Ведь эти переговоры велись на уровне штабных офицеров невысокого ранга. В Швейцарии, где эти переговоры происходили, будет немедленно произведено расследование, и Советский Союз, конечно же, получит исчерпывающую информацию о его результатах…

Рузвельт тщетно пытался ввести в заблуждение не только Сталина, но и самого себя. Ему было ясно, что причиной глубокой обиды Сталина послужил не только «бернский инцидент».

Дело было серьезнее и глубже. После встречи в Ялте три державы — ее участницы — объявили о ней на весь мир, как о торжестве единства и согласия по всем главным обсуждавшимся вопросам. Но буквально на следующий день после окончания Ялтинской конференции британские и американские газеты начали яростную антисоветскую кампанию. Они пытались внушить народам мира мысль, что по таким, например, вопросам, как будущее Польши, да и других восточноевропейских стран, согласие вовсе не было достигнуто.

Допустим, Сталин мог расценить это как уже привычную антисоветскую газетную истерику.

Но Сталин не мог не знать, кто эту истерику вдохновлял. А вдохновлял ее Уинстон Черчилль.

На столе у президента лежали копии посланий, направленных Черчиллем Сталину. Решения Крымской конференции подвергались в них неприкрытой ревизии, а «бернский инцидент» вообще отрицался. «Похоже что сейчас у нас имеются довольно большие затруднения с тех пор, как мы расстались в Ялте, — писал Черчилль, — но я полностью уверен, — лицемерно добавлял он, — что все они были бы развеяны, если бы мы могли встретиться вновь».

По просьбе Черчилля Рузвельт отправил Сталину свою переписку с английским премьером. В ней президент фактически поддерживал своего британского союзника. Тем самым Рузвельт скомпрометировал себя в глазах Сталина.

Теперь душу Рузвельта раздирали мучительные противоречия. По правде говоря, он вовсе не был так уж заинтересован в том, чтобы победа Советского Союза над Гитлером полностью обеспечивала безопасность Страны Советов в послевоенное время. Но, будучи умным и логически мыслящим человеком, он понимал, что, ведя переговоры о послевоенном положении России, нельзя забывать о той страшной цене, которую ей пришлось заплатить за свою победу. Он пытался останавливать Черчилля, когда тот, казалось бы, глядя вперед, на самом деле мечтал о возврате к прошлому.

Вместе с тем Рузвельт, очевидно, был бы не прочь с помощью Черчилля вырвать у большевиков хоть часть их завоеваний. Пусть это будет не «санитарный кордон», размышлял про себя Рузвельт, а хотя бы «потенциальный барьер», своего рода «предполье», которое можно было бы использовать при первой надобности.

Но размышлять про себя — это одно, а мириться с непростительно бестактными демаршами Черчилля — совсем другое…

О, как Рузвельт ненавидел в эти минуты Черчилля! За высокомерие, за помпезность, за неумение и, главное, нежелание скрывать свои антидемократические взгляды, за напыщенные фразы о том, что, став премьером британской империи, он не желает «председательствовать» на ее «ликвидации»… Черчилль не переставал кричать на весь мир, что Британия не отдаст ни одну из своих колоний, он пытался реставрировать империалистический лозунг «Правь, Британия!»… И все это буквально на следующий день после Ялтинской конференции, где тот же Черчилль оглушал всех тостами в честь победы Советской России и называл Сталина «великим»!

Рузвельт всегда считал британского премьера непомерно самоуверенным и самовлюбленным. Но что было делать? Оба они принадлежали к одному и тому же лагерю и, разумеется, нуждались друг в друге.

Рузвельт чувствовал, что должен сделать какой-то шаг, который отделил бы его от Черчилля. Нет, не отделил, но хотя бы подчеркнул разницу между ними. Но какой именно шаг? Публично осудить Черчилля он не мог. Это означало бы крах коалиции. Конфиденциально выразить Сталину свое мнение о «старике» Рузвельт тоже не мог. Это было бы предательством. К тому же оно быстро получило бы огласку. Что же оставалось делать?

Рузвельт вызвал Сэма Розенмана — верного помощника, работавшего с ним с конца двадцатых годов. Розенману чаще других поручалось готовить проекты речей президента.

Рузвельт хотел, чтобы вместе с Розенманом пришел Гопкинс, один из самых доверенных советников президента, но Гаррн был все еще болен — в Алжире, по пути из Ялты, он был вынужден перебраться с крейсера «Куинси» на самолет, чтобы поскорее достичь Америки и лечь в больницу.

— Прочти это, Сэм, — сказал Рузвельт Розенману, когда тот появился в Овальном кабинете.

Он стал вставлять очередную сигарету в свой длинный мундштук, одновременно наблюдая за выражением глаз Розенмана.

Но разглядеть ему ничего не удалось — близорукий Розенман почти касался бумаги стеклами своего пенсне.

Наконец, прочитав послание, он положил его на стол и спросил:

— Вы хотите, чтобы я подготовил ответ, мистер президент?