Совесть. Гоголь

Ещё два года назад...

Полно, два ли года?

Словно уже целая вечность пронеслась и былое кануло в Лету.

Остановясь, склонив голову, он скривил в сомнении губы и с раздумьем подёргал кончик острого носа, точно на одну только эту потребность и данный ему.

Впрочем, к чему и какие могли быть сомненья?

Он подвинулся несколько в сторону, спиной приладился к краю стола, точно присел на него, готовясь с удовольствием вспоминать, говоря сам себе: «Хорошо же, вот тебе будет дорога!..»

Перед самой Москвой произошла у него неизъяснимая, странная и вместе с тем обыкновенная дорожная встреча, которых он с хитрыми уловками, со всевозможным старанием сторонился всегда, не желая навлекать на себя внимания, ни тем более праздного любопытства, и которые ужасно любил, когда они завязывались сами собой, позволяя оставаться в тени, однако выдвигая перед ним всего человека, каков ни на есть, каким вылепился в глуши и мохом оброс в своём уголке.

Утром подзадержался он в Туле. Кривоногий смотритель, выставив круглый живот, точно щит, самым решительным голосом объявил, что нет лошадей.

Заслышав этот решительный голос, он даже поверил ему. Что ж, можно было и подождать, не всё же лететь, как стрела, в пыли и под гром бубенцов.

Он напился чаю в Петербургском трактире, прошёлся окрестными улицами, полными пыли и лохматых бездомных собак с репьями на поднятых кверху хвостах, и воротился в трактир, не обогатившись ни одним наблюдением, так что начинал понемногу сердиться на себя за то, что прахом пустил ещё один день, раскутился, словно дни для него не имели числа и цены.

Лошадей по-прежнему не было, что скорее всего говорило о том, что ожидался проезд генерала. В трактире тоже не было никого, хотя время неторопливо подбиралось к обеду. Обедать ему пока не хотелось. Погадав-погадав, не отобедать ли всё же на случай, чтобы, чего доброго, не остаться голодным, если вдруг подадут лошадей, или повременить, поскольку, уж когда натолкнулся в дороге на неудачу, так теперь долго не подадут, он стал бродить туда и обратно по чистому, ещё влажному полу, присыпанному опилками, опустив голову несколько набок, заложив руки назад, обдумывая, начинать ли тотчас печатать всё, что написалось в Одессе [13], или пообождать, отправиться, как мечталось в Одессе, навстречу Жуковскому [14], послушать его, хотя и не самого верного, не самого разумного, но псе же глубокого и чуткого слова, от которого всегда есть чему поучиться, да порассмотреть всё написанное ещё раз до последней строки, да пообдумать — и от этих двух мнений, никак не уступавших друг другу, подобно баранам, уткнувшимся лбами, задымилась и заклубилась в душе безысходность, от которой никуда не сбежишь, хоть беги во всю прыть.

Эта внезапная безысходность бесила его. Он едва замечал, что уже не один, что кто-то двигался в зале, впрочем, без особого шума и без непременного трактирного грозного крика, и его раздражало и то, что он не мог разобрать, кто именно ходил и негромко разговаривал рядом, и то, что ему мешали твёрдо решить, в какую сторону отправиться дальше, то есть куда и кому отвезти второй том.

Между тем спокойный уверенный голос потребовал:

   — Карту подай.

Он с некоторым неудовольствием, продолжая идти, обернулся на голос и обнаружил, что тот принадлежал крупному плотному человеку с коротко обстриженной головой, которая серебрилась, словно вдруг её окатило чистым светом полной луны, с глазами небольшими и серыми, смотревшими спокойно и властно перед собой.

Всё это он видел отчётливо, одно до сознания, плотно занятого иными соображеньями, не доходило никак, что это за человек и для какой нужды явился в трактир, словно для того одного, чтобы в деле самом важнейшем ему помешать.

Так же отчётливо он видел слугу. Патлатый, с розовым толстым лицом, молодой, одинаково широкий в плечах и пониже, парень тянулся почтительно и от усердия растопыривал красные руки, и дурацкая эта фигура с необъятной улыбкой толстогубого рта даже несколько кольнула его самолюбие, всё ещё окончательно не умершее в нём: небось перед ним не растопыривал рук, криводушец.

По этой раболепной слюнявой улыбке и по этим растопыренным красным рукам невозможно было не угадать, что посетитель, такой крупный и плотный, либо довольно известен в здешних краях, либо не без веса и не без казённой подорожной в кармане: всё-то у нас подорожные, всё ещё нету людей, а до равенства, братства, как заповедал Христос, ещё далеко. Как же с третьим-то томом получше извернуться ему?

Подержав карту подальше от прищуренных глаз, незнакомец несуетливо отметил несколько блюд и молча отдал слуге, не взглянув на лакейскую рожу. Слуга, весь изогнувшись вперёд, кинулся в кухню скорым скачущим шагом, показывая спиной, что, мол, не извольте, ваше сиятельство, ваше превосходительство, беспокоиться, мигом исполним-с, такие уж мы-с.

Вид карты и отчасти вид этой ретивой спины вызвал внезапное ощущение сильного голода, и он крикнул спине:

   — Постой!

Слуга так и дёрнулся на бегу, ступил ещё раз, однако всё-таки замер на месте, согбенной спиной изображая крайнее неудовольствие, длинные красные руки по-прежнему с почтением выставляли трактирную карту вперёд, голова едва поворотилась к нему, красноречиво без слов говоря, что, мол, мы ничего, да некогда нам, так уже ты поскорей.

Улыбнувшись невольно, однако не меняясь в лице, он подступил к парню сам, выдернул карту из цепко стиснутых пальцев, словно держали они не трактирную карту, а высочайший рескрипт, чиркнул ногтем против каких-то неведомых блюд, положившись скорей на удачу, чем на трактирную кухню, вложил карту в одеревенелую от возмущения руку и вновь, сутулясь, сцепив сзади пальцы, пошёл вдоль стены, рассеянно думая о своём, ощущая, как незнакомец, поворачивая следом за ним серебристую голову, точно облитую лунным сиянием, ненавязчиво взглядывал на него, как будто пытался припомнить, не видел ли где, и он сжимался от этого неторопливого взгляда просторно поставленных глаз, так что лицо его само собой тотчас сделалось непроницаемым и холодным: очень он не любил, когда неизвестные люди признавали его.

Продолжая взглядывать на него, незнакомец раскурил большую сигару, с удовольствием затянулся и свободно, со вкусом выдохнул дым.

Недовольный этой нецеремонной манерой преследовать взглядом, не желая, конечно, знакомства, он тоже поглядывал, в свою очередь, на незнакомца, однако сердито, почти неприметно, из-под самых бровей и вскоре вывел из отрывочных своих наблюдений, что тот посматривает без всякого умысла, что намерения его вполне мирны и чисты и что вовсе не подглядывает за ближним из праздного любопытства, по русскому обыкновению ведущего к кляузе, а в самом деле силится вспомнить, не видались ли где и не надобно ли по этой причине сделать приличный поклон.

Может быть, как-нибудь незнакомец натолкнулся на его портрет в «Москвитянине»: то-то подписка Михаилу Петровичу [15], выгода, брат, выставил тебя на всеобщее обозрение, на посмешище, ты из дружбы ко мне потерпи.

Ему стало неловко и стыдно. Он от всей души полагал, что никаких портретов и быть не могло, что писателю надобно книги писать, а не красоваться в разных видах под обложкой журнала.

Его шаг перебился, он покраснел. Только знаков внимания недоставало ему, в особенности в скверном том настроении, когда окончательно ещё не решил, отвезти ли на проверку Жуковскому, на дружеский суд, печатать ли тотчас «Мёртвые души», и он, выбрав подходящий момент, натурально поворотился к стене, левой рукой привычно и неприметно спутал причёску и перестал походить на проклятый портрет. Немедленно озорная удовлетворённость собой шмыгнула в полуприкрытых глазах: полюбуйся, чёрт побери, поглазей, где тут Гоголь, никакого тут Гоголя нет.

Именно в эту минуту, в какой уже раз, незнакомец взглянул на него. Недоумение так и растеклось на сытом крупном лице, большие ноги, обутые в крепкие сапоги, какие без износу, навечно строят доморощенные умельцы в глухоманях, в болотах, в лесах, так и сделали шаг, чтоб попристальнее вглядеться в каким-то чудом переменившееся лицо.