Дочь солнца. Хатшепсут

Ворота были распахнуты настежь. Жужжание превратилось в рёв множества глоток. Собравшийся народ возликовал при появлении фараона. Толпа расступилась перед скороходами, вооружёнными палками. Ритмичные звуки ударов обрушивались на барабанные перепонки. Ненни, подавленный шумом, крепко вцепился в подлокотники.

Народ Египта окружал его со всех сторон, многоликий, многоголосый. Падая ниц, когда мимо проплывали носилки фараона, они поднимались на ноги к тому моменту, когда с ними равнялись носилки царевича, перед которыми шли жрецы и танцовщики. Это напоминало затихающее волнение на море — вздымавшиеся и опускавшиеся коричневые тела, белые одежды и чёрные головы, сиявшие на солнце.

Неподвижный удар, подумал он. Странная фраза крутилась в его мозгу как странное видение, повторяясь всё время, пока процессия тянулась по продувавшейся ветром улице. Не только неподвижный, но и немой удар: ликующие крики и ритмичные молитвы, подобно волнам, вздымаются рядом с носилками фараона, впереди него, и против Великой Царицы, позади. А рядом с ним — тишина! На каждом лице, повёрнутом в его сторону, в каждой паре глаз, с которой встречались его глаза, он видел одно и то же: задумчивость, беспокойство и сомнение.

Внезапно царевичу вспомнился евнух. Ненни отвёл глаза от толпы, выпрямил плечи и, чтобы не смущать людей, стал смотреть прямо перед собой. Ведь они ожидали от царственной особы именно этого — чтобы она прямо и неподвижно сидела на золотом стуле с глазами, устремлёнными в никуда. Или, может быть, в вечность, предположил он? Так сидел Добрый Бог, его отец, там, впереди, так сидела Аахмес, и так же, он был уверен, сидела гордая Хатшепсут, которая была когда-то маленькой Шесу и которая никогда не забывала, что она — потомок Солнца. Один он не мог удержаться от того, чтобы не разглядывать людей по сторонам.

Ненни нетерпеливо дёрнулся, держась за резные бараньи головы на подлокотниках, чувствуя жар от приступа лихорадки и навалившуюся слабость. Он не был привязан к Аменмосу, но никто в Египте не оплакивал его смерть с таким отчаянием и не испытывал большего бремени от его потери. Мысль о тяжести Двойной короны, упирающейся в его брови, была невыносимо гнетущей.

Если корона и тяготила голову фараона Джехути-мес-ирен-Амона, то со стороны этого невозможно было заметить. Истинный бог и солнце в своих золотых носилках, сияние которых затмевало блеск другого солнца — того, что в облаках, — он двигался по улице в сторону Нила, как подобает богу, радуя сердца людей, толпой валивших к реке вместе с ним и прикрывавших глаза от лучей его славы. У причала, украшенного разноцветными лентами, позолоченного и устланного к его появлению цветами, покачивалась на швартовах царская барка. Процессия сошла по ступеням на широкую палубу: за носилками все остальные, включая рабов-опахалоносцев, принимавших немыслимые позы ради того, чтобы большие белые плюмажи непрестанно развевались над головами царственных особ. Часть свиты, которая не поместилась на царскую барку, погрузилась на другую, пришвартованную позади главной. Вёсла размеренно погружались в воду; в облаке сияющих брызг суда направились к храму, находившемуся в полулиге [31] на противоположном, северном берегу реки.

Через полчаса к процессии в обширных доках Дома Амона присоединилась позолоченная барка Нехбет со свитой правителей юга и жрецов. Она во всей своей славе прибыла к месту назначения, и фараон собственноручно причалил её к берегу. Церемония встречи была короткой: наместник южных владений, сиявший золотым шлемом и драгоценными ожерельями, слишком многочисленными, чтобы можно было их сосчитать, восхвалил величие фараона, его божественность и сходство с солнцем фразами, изобильно украшенными игрой слов и двойными, тройными, даже учетверёнными намёками, которые своей сложностью будили восхищение у всех слушавших, но не имели никакого смысла. Фараон отвечал похвалами неоценимому величию богини-коршуна и наместнику, отлично позаботившемуся о ней во время путешествия. После этого богиня со своей свитой направилась в Покои Величайших в храме, а фараон и его свита вновь переплыли на западный берег Нила.

Все Величайшие наконец-то собрались. Можно было начинать Хеб-Сед.

ГЛАВА 4

Процессия медленно вернулась от реки по той же улице в Большой двор. Хатшепсут нетерпеливо дёргала аккуратно окрашенными хной пальцами на ногах, пока её носилки осторожно опускали на землю.

Царевна вылетела из них в мгновение ока. Вопреки всем правилам, она, облегчённо вздохнув, сняла диадему и бросила её рабу.

Все остальные тоже выходили из носилок; обе царицы брезгливо отряхивали сборчатые рукава и оправляли лёгкие плащи. Фараон с усилием потягивался — его тело одеревенело от долгого сидения в позе бога-сокола. А Ненни, чтобы сойти на землю, потребовалась помощь двоих носильщиков. Он был измучен и бледен как смерть.

Заметив состояние царевича, Тутмос сдвинул брови:

   — Сын мой! Ты болен? — Он резким движением подозвал раба: — Царевичу необходимо лечь. Отведите его в покои.

   — Умоляю Доброго Бога не беспокоиться, — слабым голосом ответил Ненни. — Я был неосторожен и перенапрягся. Это пройдёт...

Хатшепсут с обычным выражением пренебрежения и жалости наблюдала, как он удалялся, поддерживаемый двумя рослыми рабами. Затем она нетерпеливо обернулась и увидела рядом мать.

   — Мой лотос, — сказала Аахмес, — освежись и иди в Южный сад. Придворные дамы присоединятся к нам на обеде. Я приказала писцу читать стихи, а затем мы поболтаем, немного повышиваем, может быть, поиграем в шашки.

О боги Египта, подумала Хатшепсут.

   — Умоляю, простите меня сегодня, благородная матушка, — пробормотала она. — Что-то побаливает голова... Я перекушу в своих комнатах.

   — Как тебе угодно. — Аахмес пожала плечами и пошла прочь. Мутнофрет следовала за ней по пятам.

Хатшепсут поспешила во дворец. Если бы Амон унёс её из этого сада, полного квохчущих наседок с их вышивками, их наслаждением ароматом лотоса и их сплетнями! Ей хотелось что-нибудь сделать — что-нибудь опасное, безрассудное, что помогло бы ей хоть ненадолго насытить её неугомонность и разрядить напряжение этого бесконечного дня. Пересекая широкий мощёный зал, она увидела фараона — в окружении почтительной свиты он медленно шёл в свои покои. При виде отца Хатшепсут ощутила, что всё её существо натянулось, словно струна арфы. Ничего в отце теперь не напоминало бога силы и мощи, которому она поклонялась всю жизнь. Он потерпел поражение. Со дня гибели Аменмоса он на её глазах превратился в немощного старика.

«Великий Амон, сделай его прежним, — молилась она, взбегая по лестнице с такой скоростью, что запыхавшаяся рабыня еле-еле успевала за ней. — Пусть после Хеб-Седа он станет таким, как был, пусть скорее наступит завтра и начнётся волшебство! Я отдам золото и серебро, ладан, всё, что пожелаешь, без единого слова выйду замуж за Ненни. И если я лгу, то пусть меня привяжут к диким лошадям, чтобы они разорвали меня!»

Вдруг она поняла, чего же ей хотелось.

Она резко остановилась на верхней ступеньке, так что рабыня чуть не налетела на неё.

   — Беги на конюшни. Скажи колесничему, ты знаешь какому...

   — Да, моя царевна, я понимаю. И когда?

   — Сейчас. И скажи кому-нибудь, чтобы мне принесли обед. А теперь беги, и если хоть кому-нибудь, хоть полсловечка...

   — Никогда в жизни, госпожа, даже — в мыслях.

   — Тогда иди.

Девушка припустила вниз по лестнице, а Хатшепсут поспешно отправилась к себе.

   — Иена! — крикнула она, подойдя к двери. — Иена, иди сюда сейчас же. Раздень меня.

   — Ради сладкого имени богини Мут, что ещё случилось? — Иена рысью вбежала в комнату из гардеробной. В руках у неё были свежевыглаженные одежды. Это была коренастая женщина без талии и с лицом стареющей кобылы.