О, юность моя!

Здесь Петропалыч поставил «кармакан» — старомод­ную шашковую сеть с крючьями на подводцах. «Карма­кан» стоит недорого и хорош тем, что не требует нажив­ки: красная жрет и так.

Елисей греб спокойно и размеренно. Когда подплыли к буйкам, увидели, что под ними вертелся темный силуэт. На миг Елисею показалось, будто это сирена.

— Ундина... — прошептал в нем голос восьмилетнего Леськи. Но уже минуту спустя он услышал деда:

— Белуга... Пудов на семь потянет.

Она кружилась с медлительной и могучей грацией. Хребтина ее в темной воде казалась черной, но когда подтянули рыбу к шаланде и приподняли ее голову над водой, почудилось, будто вытащили луну.

Леська залюбовался. Нет ничего изящней красной рыбы. Белуга, севрюга, стерлядь, осетр... Весь их кор­пус вылит из рафинированного металла, хвост выполнен резцом, морда точно кована самим Челлини и напоми­нает изысканной работы кубок, перевернутый кверху дном... Поставьте рядом с белугой корову, а рядом с осетром бобра — и вы поймете все восхищенье Леськи.

Елисей держал белужью морду на весу, а дед бил рыбу по темени обухом, покуда она не оглохла. Тогда, протащив тонкий канат сквозь щеглу и привязав его мертвым узлом к кольцу на корме, дед и Леська взяли рыбищу на буксир, как подводную лодку.

Дед был счастлив: семь пудов — не шутка. Правда, попадаются белуги и в двадцать, но он бы такую не оси­лил. А семь... Семь — это новое пальто для Леськи, по­тому что шинель он носит с четвертого класса и из нее уже лезет вата: семь — это оренбургский платок бабуш­ке, тот самый, что весь проходит сквозь кольцо, как струйка воды; это, наконец, резиновые сапоги для деда. А может быть, и еще что-нибудь останется. Вот что такое семь пудов!

Вскоре город, который издали угадывался только своими огнями, стал выделяться и силуэтами. Вон собор, вон мечеть «Джума Джами», вон театр, вот отель «Дюльбер», вилла Булатова. Но что это? На том месте, где находился их домик, стояло пламя. В темноте дым был невидим, а огонь не бился, не прыгал, а торчал ровно и толсто, как из самовара.

— Леська! Горим?

— Горим!

— Навались!

— Белуга тянет, — задыхаясь от быстрой гребли, ска­зал Леська. — Обруби веревку.

— Это чтобы белуга ушла? Ну не-ет...

— Обруби, дедушка. Мы тогда пойдем скорее. Может быть, успеем потушить.

— Отпустить белугу?

— Да, да!

— Пусть все пропадет пропадом, а белугу не упу­щу! торжественно и яростно провозгласил Петропалыч.

— Да ведь горит хата!

— Уйдет белуга и подохнет. Ни себе, ни людям.

Леська понял, что старика не переспоришь, и замол­чал.

Когда лодка врезалась в песок и рыбаки спрыгнули на берег, все было кончено. На пепелище сидели только бабушка и кошка.

— Мать, не горюй! — угрюмо сказал дед. — Мы не богачи, потеряли не ахти что. Давай устраиваться в сарае.

Бабушка поднялась и молча принялась работать, ста­раясь всхлипывать как можно тише, чтобы не услышал тугоухий дед. А дед опять сел в шаланду, повез белугу к булатовской купальне и привязал рыбину к самой дальней свае.

Бабушка и Леська собирали уцелевшее добро, кото­рое бабка успела вытащить прямо из пламени: матрас, одеяло, три подушки, два стула.

В ту ночь спали втроем поперек матраса, укрывались единственным одеялом, тоже поперек, зато подушек хва­тило на всех. Сарай зиял щелями.

Утром Леська пошел к пепелищу. Были у него книги. Не очень много, но любимые: учебник психологии, «Исто­рия философии» Челпанова, «Принципы философии» Декарта, «Так говорил Заратустра» Ницше. Владыки умов современной молодежи. Вот они, эти книги! Спекшиеся, серебристо-серые, но сохранившие свои очертания, ле­жали они одна на другой. Видно было даже, как пере­плет отделяется от корпуса. Но едва только Елисей кос­нулся их рукой, они распались прахом.

Потом пришла бабушка. Она принялась шарить лу­чинкой в золе, не уцелело ли что-нибудь.

Дед взял нож и направился к белуге. Только рыбаки, охотники и поэты могут понять радость от улова этакого зверя. Дело тут не только в деньгах — дело в удаче! А удача — это как сама судьба. Невезучему нет жизни — против него все боги леса и воды. Пусть все на свете про­падет, а эта радость останется: «Однажды я поймал белугу в семь пудов». Белуга, огромная, прекрасная, ле­жала голубовато-алым брюхом вверх, распластав могу­чие плавники. Но тело ее стало бледнее и тусклей. Усну­ла. Больше от страха, чем от боли. Белуга — рыба трус­ливая, нежная. Вот до зари и не дожила.

Дед вздохнул и укоризненно поглядел на морскую ширь. Море лежало у его ног, но глядело на него хит­рющими синими глазами.

— Что? — шептало оно рыбаку. — Белужинки захо­тел? Семи пудиков? Не меньше? Так вот же тебе: бери белугу в обмен на пожар.

— А тебе что пользы? Ведь издохла бы. Только во­нять будет.

— Не твое собачье дело! — отвечало море, вскипев пеной от раздражения. — Будь счастлив, что твой Андрон все еще на плаву.

Андрон, сын Петропалыча, сейчас плавал шкипером по Крымско-Кавказскому побережью на шокаревской шхуне «Владимир Святой», которую в Евпатории про­звали «Святой Володя» в честь Володи Шокарева. Петропалыч всегда очень пугался, когда море напоминало ему об Андроне, ибо оно, море это, стало могилой стар­шего его сына, Александра, Леськиного отца.

Бабушка ходила теперь на пепелище, как Робинзон Крузо ходил к морю в надежде на то, что море выбросит ему что-нибудь со своего барского стола. И пепел то и дело одаривал бабушку чем-нибудь оставшимся от кру­шения. Каждая вещь теперь становилась драгоценно­стью. Бабушка нашла, например, шкатулку с изображе­нием русалки. Находка не ахти какая, но все-таки вещь. Иголки и нитки всегда пригодятся.

Между тем Леська по приказу деда сбегал в город и привез цыгана с мажарой и шестами. Белугу вытащили на берег.

Дед подошел к ней, перекатил ее вместе с Леськой на спину, затем вспорол ножом брюхо и, страшно на­прягшись, вырвал огромный ястык, полный черной икры.

— Купишь в аптеке буру, — бросил он внуку.

Цыган приладил к телеге два длинных шеста в виде лестницы без ступенек, и по ним дед, цыган и Леська стали кантовать рыбину, подпирая кольями ее знамени­тые семь пудов. Дед остался с белугой, а Леська пошел в гимназию. Уходя, он оглянулся на деда. О хате тот уже позабыл. Он стоял около своего счастья не только до­вольный, но даже гордый.

Но Леська никакого счастья в своем глубоком горе не чувствовал. Хату было, конечно, жаль, но как ее опла­кивать, если впереди расплата за Севастополь... Захотят ли друзья разговаривать с ним?

Оказалось, однако, что его сгоревшая хата сняла вся­кую обиду. Все уже знали о несчастье Бредихиных и го­рячо его обсуждали.

— Дом не мог загореться сам! — заявил Саша Листи­ков. — Его подожгли. Так и папа говорит.

— Домик был застрахован? — спросил Артур.

— Нет, конечно.

— Тогда нужно всем нам пойти к Сеид-бею и потре­бовать, чтобы он восстановил хату. Иначе в суд!

— Что ты! Он повесится, а не заплатит, — уныло про­тянул Леська. — Мы ведь им как сучок в глазу со своей хатой.

— А суд? — сказал иронически Гринбах. — Что пред­водителю суд? Мировой пьет с ним в «Дюльбере» каж­дую неделю.

Начался урок. Все уселись за свои парты.

В сущности, это была самая обыкновенная гимназия. Необыкновенной делало ее только одно: море. Оно по­дымалось до средины окон.

Вошел директор. Все встали. Не приглашая сесть, он сделал перекличку. Оказалось, что нет Шокарева.

— Но ведь он только что здесь присутствовал. Я ви­дел его из окна своего кабинета.

— Он действительно был, вы совершенно правы, но вдруг почувствовал себя плохо! — сказал языкатый Уля Канаки.

— Ну! Неужели плохо? Надо будет позвонить Ивану Семеновичу.

— Да, да, — сказал Канаки развязно. — Обязательно надо!

Директор поглядел на него неодобрительно, поковы­рял карандашом в ухе и ничего не сказал. Продолжив перекличку и по-прежнему не приглашая гимназистов сесть, он вдруг зычно воззвал: