Ричард Львиное Сердце

— Молю Бога, чтобы мне не пришлось учить её чему-нибудь худшему, господин мой! — возразил сын. — Вы согласитесь, может быть, что для дочери Франции её родной язык может пригодиться.

— Как и английский, граф, для сына Англии! — вскричал отец. — Или для его жены, клянусь обедней, если только он достоин иметь жену!

— Об этом, сэр, нам следовало бы побеседовать, когда у вашей милости будет досуг, — медленно проговорил Ричард.

«Иисусе Христе! — подумал он. — Он хочет, кажется, приковать меня к ледяной глыбе? Что с ней такое?»

Король прервал его думы тем, что отпустил мадам Элоизу, отослал всех присутствующих и удалился сам. Он страшно устал, весь побелел и задыхался.

Ричард видел, что отец пошел, вслед за принцессой, в глубину палатки, за занавес: и снова подозрения обеспокоили его.

Когда за ними вслед хотел было скользнуть и Джон, граф решил, что надо положить этому конец. Он хлопнул юношу по плечу и сказал:

— Брат, на пару слов!

Джон, вздрогнув, вернулся назад. Они остались в палатке вдвоем.

Этот Джон, Безземельный, как называли его на разных языках [40], был слабым снимком со своего брата. Кривошеий, сухой, как тростник, и с сапунцом, он был ростом меньше, тощее, с синими, но более светлыми глазами, которые притом выпучивались, тогда как у Ричарда они сидели глубоко. Словом, разница была не столько в самих чертах, сколько в их размерах. Ричард был богатырского, но красивого, ловкого сложения; у Джона руки были чересчур длинны, голова чересчур мала, лоб чересчур узок. У Ричарда глаза были расположены, пожалуй, слишком далеко один от другого; у Джона — положительно слишком близко. Волнуясь, Ричард ломал себе пальцы, Джон кусал губы. Ричард, нагибаясь, наклонял только голову, Джон — голову и плечи. Когда Ричард откидывал голову назад, перед вами был лев; Джон, когда трусил, напоминал загнанного волка. В такие минуты Джон ворчал, Ричард тяжело дышал, раздувая ноздри. Джон скалил зубы, когда злился, Ричард — когда был весел… Можно было насчитать ещё тысячу различий между ними и всё таких же мелких. Но, Бог свидетель, и названных довольно.

Свойства кошко-собачьей природы анжуйцев были отлично распределены между братьями. У Ричарда было самодовольство кошки, у Джона — подчиненность собаки, у Джона — скрытность кошки, у Ричарда — запальчивость собаки. В душе Джон был вор.

Он ненавидел и боялся брата. Оттого, когда тот сказал: «Брат, на пару слов!» — Джон попытался скрыть свой страх под личиной отвращения, и получилась кислая улыбка.

— Охотно, милый братец, тем более, что…

Ричард оборвал его прямым вопросом:

— Что такое приключилось с этой дамой?

Джон был приготовлен к этому вопросу. Он только поднял брови и сказал, разводя руками:

— Ты ещё спрашиваешь? Ах, Господи! Волнение… Чужая в чужой стране… Припадок лихорадки… Уж эти женщины! Кто их разберет? Так давно из Франции… Страх за брата своего, страх за тебя… Мало ли ещё чего! Глупенькая она… Ах, братец, братец!

Ричард круто оборвал его:

— Ставь точку, точку! Ты затягиваешь меня в болтовню! Твои объяснения не объяснят ничего. Ещё слово. На кой чёрт она здесь?

Ричард избрал прямой путь.

Джон запнулся:

— У неё здесь… второй отец… любящий опекун…

— Пой! — произнес только Ричард и повернулся к выходу, а Джон проскользнул за занавес. И в ту же минуту Ричард услышал там слабое тоскливое всхлипывание, наподобие рыдания смертной дамы.

«Что, Господи прости, творится тут, в этой семейке?» — спросил себя Ричард, пожимая плечами, и вышел на свежий воздух.

Аббат замечает, что его господин и повелитель прибежал к нему и «навалился на меня, словно влюбленный после долгой разлуки со своей милой. «Милó, Милó, Милó! — воскликнул он три раза подряд, как будто моё имя могло оказать ему поддержку. — Поживи и увидишь деревяшку на престоле Англии!» — так он и сказал престранно».

Глава IV

КАК ЖАННА ПРИГЛАДИЛА ТО, ЧТО ВЗЪЕРОШИЛА ЭЛОИЗА

Когда граф Сен-Поль явился в Париж, он прежде всего нашел, что цель его поездки — вещь щекотливая: и правда, трудненько совещаться в столице короля с союзниками короля о том, как бы вернее помешать этому же королю. Как и следовало ожидать, оказалось, что он может сделать немного или вовсе ничего в этом направлении. Король Филипп французский был занят приготовлением к пышной встрече своей сестры Элоизы: герольды уже готовились ехать за ней. Николай д'Э [41] и барон де Керси [42] должны были их сопровождать. Король Филипп думал, что Сен-Поль как раз пригодится ему в качестве третьего посла, но тому это было вовсе не под стать.

Граф отправился к своему родственнику, маркизу Монферрату, тяжелому на подъем итальянцу, который сказал ему мало утешительного. Маркиз только посоветовал своему «доброму кузену» лучше помочь ему самому взойти на иерусалимский престол.

— Разве мало с вас одного короля на всю семью? — спросил он.

Сен-Поль язвительно ответил, что вполне довольно, но что Анжу гораздо ближе Иерусалима. Сверх того, он намекнул, что ходят в изобилии разные странные слухи насчет истории с мадам Элоизой.

— Если вам, Эд, нужна требуха, — сказал на это Монферрат, — не обращайтесь ко мне. Но я знаю такую крысу, которая может вам оказать услугу.

— Как её звать, вашу крысу? Больше мне ничего от вас не надо.

— Кто ж, как не Бертран де Борн? — ответил Монферрат.

Этот Бертран де Борн был всё равно что терние, засевшее в теле анжуйцев, ядовитый придаток к их хозяйству, без которого они никак не могли обойтись. Сен-Поль знал прекрасно ему цену: он решил, что надо отправиться к нему лично в его землю. И он, конечно, поехал бы, но его государь судил иначе. Сен-Поль получил приказание сопровождать в Лювье герольдов, и ему пришлось ограничиться отправкой посла к трубадуру с письмом, в котором говорилось, какое счастье привалило великому графу Пуату. Он знал, что это заставит Бертрана высунуть жало.

Не очень-то скоро прибыли французы в Лювье, зато тотчас же началась потеха. Сводить пуатуйца с нормандцем или анжуйца с анжуйцем — всё равно, что смешивать лед с огнем. Вельможи выступали петухами, пряча под бархатом свои когти; рыцари ссорились напропалую; оруженосцы следовали их примеру. Были даже открытые схватки. Так, например, Гастон Беарнец поссорился с Джоном Боттором, и они дрались на ножах во рву. Затем сам граф Ричард взял себе одного из ястребов брата и не хотел его отдать. Из-за этой долговязой птицы с десяток благородий бились на мечах, сам граф Пуату отвечал за шестерых и кончил тем, что до крови избил своего брата рукояткой меча.

Так продолжалось целую неделю или больше, а в это время старый король, как сумасшедший, рыскал на охоте целые дни и предавался постыдным порокам ночи напролет. Ричард редко видел его и французскую даму. Словно бледный призрак, печально появлялась она на зов короля и так же печально исчезала по первому его знаку. Когда бы она ни появлялась, подле неё непременно вертелся и принц Джон с тревогой на лице; затем слышался голос рябого клюнийца, который поучал принцессу насчет богословия и спасения души скучнейшими речами без ответов. Всё это было далеко не весело. Что же касается Элоизы, Ричард был убежден, что она — уныло-полоумная, и он сам становился тоскливым, раздражительным, сварливым. Оттого-то он сначала обобрал, а потом исколотил своего брата.

После того принц Джон скрылся на время, нянчась со своими синяками, и Ричард мог настолько приблизиться к мадам Элоизе, чтобы говорить с ней. Она даже сама позвала его к себе как-то поздно ночью, когда — как ему было известно — король где-то кутил вне дома, приправляя свои обыденные утехи ужинами в разных притонах разврата.

Пожав плечами, Ричард повиновался и пошел на зов. Его приняли со смущением. Дама, рассеянная как всегда, сидела в кресле, съёжившись. Рядом стоял клюниец, это воплощение смертельной скуки. Одна или две женщины попятились в испуге за королевский трон. Сама Элоиза, как только увидела, кто такой её посетитель, принялась дрожать.