Раквереский роман. Уход профессора Мартенса<br />(Романы)

— Хорошо. Положив левую руку на священное писание, я клянусь по мере сил моих справедливо и точно выполнить свое обещание, касающееся старинных бумаг города Раквере. И в то же время я клянусь ни одного слова, касающегося сих бумаг, за пределами этой комнаты не произносить.

«Ericus, Dei gratia, Danorum Slavorumque Rex, Dux Estoniae omnibus praesens scriptum cernentibus salutem in Domino sempiternam. Notum facimus universis quod nos Exhibitores praesentium dilectos nobis in Christo cives Wesenbergenses. Eos cum juribus suis omnibus, et familia sibi attinente sub nostra pace et protectione suscripientes specialiter defendendos, ipsis omnibus et singulis in civitate propria et extra, omnes easdem libertates, et jura, et leges, quibus cives nostris Revaliensis commode uti agnoscuntur, concedimus per praesentes».

Что означает:

«Эрик, божьей милостью датский и славянский король, герцог Эстонии, сим посланием желаем нашим подданным долгого господнего благословения. Оповещаем сим, что по данному поводу к нам обратились с прошением наши подданные во Христе раквересцы. В силу чего их самих, совокупно с их правами и семьями, мы особо держим под нашей эгидой и считаем, что как по отдельности, так и все вместе, как в городе, так и за пределами его они пользуются теми же свободами, правами и законами, что и наши таллинские граждане».

Но ведь это последнее никак нельзя истолковать иначе, как то, что Любекское право, которое дано было таллинцам еще в 1248 году, приводимым посланием датский король Эрик VI распространяет и на раквересцев. И далее:

«Подтверждая нашу милость, сим объявляем, что никто из наших власть предержащих лиц или чиновников, так же как и никто другой, не вправе никого из них или их семей, имущественно или лично утеснять или лишать нами дарованных прав, что неукоснительно вызовет наше королевское неудовольствие и наказание. В подтверждение каковых обстоятельств скрепляем сие послание нашей печатью. Дано в Выборге (но не в одноименном финском городе, а в исконном городе коронаций датских королей, в Ютландии) в лето господне тысяча триста второе, в третий день праздника Троицы в присутствии наших свидетелей: господина Николауса Обберсо и множества других достопочтенных лиц, и в подтверждение вышеизложенного повелеваем снабдить оное печатью на шнуре».

Затем столь же важная бумага (в оригинале, разумеется, на пергаменте):

«Woldemarus Dei gratia Danorum Slavorumque Rex, et Dux Estoniae omnibus praesens scriptum cernentibus — salutem in Domino sempiternam — ad perpetuam rei memoriam, et omnium — tam praesentium quam futurorum notitiam volumus devenire. Quod nos praedilectos oppidanos nostros Wesenbergenses, una cum terminis ejusdem oppidi, et bona eorumdem, cum familia sibi attinente sub nostrae pacis protektione accipimus specialiter defendendos, dimittentes eis omnes easdem libertates, gratias et jura, quibus temporibus praedilecti avi nostri Erici, quondam regis Danorum Illustris, clarae memoriae, liberrime usi fuerant et gavisi, quibus etiam praedilecti cives nostri Revalienses commode uti dignos — cuntur, ipsa eorumdem privilegia, libertates, gratias et jura conscripta rata et stabilia habere volentes, atque firma perpetuis temporibus duratura…»

И так далее, и так далее. Из чего следует, что всем правам и свободам раквересцев надлежит оставаться таковыми, какими их установил наш предок, достославный датский король Эрик, и каковыми свободами и правами пользуются наши подданные таллинцы. Дано в лето господне тысяча триста сорок пятое…

Выходит, согласно давним датским грамотам, дело раквересцев не вызывало никаких сомнений, если только более поздние документы не свидетельствовали expressis verbis [14] о лишении города Раквере Любекского права (что, разумеется, было во власти только самого правителя страны), и тизенхаузеновские притязания к Раквере, по существу, столь же уродливы, как, скажем, действия харкуского предводителя дворянства господина Будберга, приходившегося нашей госпоже Тизенхаузен зятем (муж ее младшей дочери Барбары) и во всем ей вполне под стать, который принялся распахивать земли таллинских пригородов под пашни Харкуской мызы и заставил таллинских ремесленников возить туда навоз или, скажем, ломать Висмарский равелин, чтобы из его камней построить у себя в Харку свинарники. Или когда он стал требовать, чтобы таллинских ратманов только с разрешения его харкуского мызоуправителя назначали на должность. Даже больше того, чтобы его харкуский управитель был для Таллина и магистратом, и бургомистром в одном лице…

Когда я переложил эти бумаги сперва на немецкий, а потом, чтобы они были всем понятны, с большим трудом на эстонский язык, я не счел нужным скрыть от Розенмарка, что я думаю по поводу их содержания. Да, да, прошлым летом и осенью я раза четыре или даже пять в свободные субботние и воскресные вечера приходил по поводу этих и еще многих других документов к Розенмарку домой. Его квартира помещалась под одной крышей с трактиром, рядом с чистой половиной, и туда можно было проникнуть как через дверь за прилавком, так и через отдельный вход со двора. Но роскоши там было гораздо меньше, чем я почему-то ожидал.

Помню, в тот вечер, когда мы в доме Симсона сговаривались о вознаграждении за мое посредничество и сапожник Упомянул, что возможности у них, как известно, не велики, Розенмарк поддакнул: «Все так…» — мне почему-то показалось, что он сказал это просто из торгашеских соображений (чтобы поменьше мне заплатить), а сам считает, что возможности у них есть, и, может быть, даже, как это ни удивительно, далеко не малые… Допускаю, конечно, что словам трактирщика уже позже я придал этот смысл. Во всяком случае, полторы комнаты Розенмарка, его беспорядочное, запущенное холостяцкое жилище как-то меня разочаровало. Голые, блестящие, от плохой тяги закоптевшие бревенчатые стены. Крохотные, заросшие грязью оконца. Несколько случайных табуреток, очевидно, из тех, которые охромели от пинков пьяных в трактире, и хозяин вбил несколько гвоздей, чтобы ими можно было как-то пользоваться. Неубранный стол с хлебными крошками, которые я вынужден был каждый раз сметать рукой перед тем, как разложить на столе работу. Кое-как прикрытая несколькими овечьими шкурами кровать. Разочарование разочарованием, но, с другой стороны, все это служило мне утешением. Боже мой, я же не мог заметить, как я уже говорил, что между этим мужланом с греческим профилем и Мааде что-то было. Но, не обнаружив в доме трактирщика чистоты и порядка, не увидев какой-нибудь яркой ткани вроде дорожки или салфетки — одним словом, ни малейшего следа женской руки, я понял: то, что могло быть между ними, до ухода за жилищем, до создания уюта, во всяком случае, не дошло.

Итак, я побывал там пять или шесть раз и до сих пор не знаю, остались для госпожи Тизенхаузен мои хождения в трактир тайной или она решила tacite [15] мне их разрешить.

Обычно трактирщик впускал меня в свою комнату через дверь за прилавком, потом проверял, заперта ли входная дверь со двора, клал передо мной чернильницу, бумагу, гусиное перо, доставал из печной ниши вместительную железную шкатулку и водружал ее рядом. Первые два раза он сам отпирал шкатулку ключом и протягивал мне привилегии короля Эрика. Потом он стал класть ключ на крышку шкатулки, и я уже сам вынимал и укладывал обратно то, что мне требовалось. Я раскладывал перед собой чистые и наполовину исписанные листы, а еще и те, на которые я выписывал незнакомые мне или многозначные слова из латино-немецкого словаря, обнаруженного на полках госпожи Тизенхаузен, и приступал к работе. Через час-полтора или два трактирщик сам приносил мне ужин и кружку пива. Иногда он какое-то время смотрел, как я ел, и мы обменивались несколькими фразами. О плохом урожае, который предвещало дождливое лето, о ценах на рожь, уже начавших расти. А раз или два он спросил, известно ли мне, что намеревается предпринять по отношению к городу госпожа Тизенхаузен, но этого я не знал. И каждый раз мне казалось, что мы говорим не о том. А однажды он сказал, что аптекарь Рихман — он сказал: господин аптекарь Рихман — хочет прийти посмотреть, что я успел сделать.